Верховный совет, состоящий из англичан, признал генерал-губернатора виновным во взяточничестве по обвинению Нункомара. Всесильного губернатора свергли, нашлась власть сильнее, неумолимо осудившая его. Нункомар, произнесший приговор, казался хозяином положения и восходящим светилом будущего. Такова толпа, которая льстит только силе, а свергнутого или пошатнувшегося кумира немедленно бросает.
Дворец Нункомара целыми днями окружали толпы народа. Индусы радовались беспредельно, так как в руках их первого брамина находилась теперь судьба Индии. Все рвались к нему, и он принимал всех, выслушивал просьбы и жалобы с видом властелина. Не было в жалобах преступления, которого бы не совершил Гастингс, и Нункомар отсылал их членам совета ежедневно кипами. Первый шаг удался, теперь надо было наносить врагу один удар за другим и уничтожить его окончательно.
Где бы ни показывался Нункомар, демонстрируя всю пышную роскошь индусских князей, его везде приветствовали громкими радостными криками. Толпы народа окружали его паланкин, а деньги, которые бросали его слуги, еще более увеличивали радость толпы.
Генерал Клэверинг, Момзон и Францис неоднократно появлялись на утренних приемах магараджи; их встречали у ворот многочисленные слуги, им оказывали все почести индусского церемониала, подчеркивая значение их визитов. Народ видел, что члены совета являлись к Нункомару, и все ярче становился его ореол.
Генеральша Клэверинг с мужем тоже заезжала во дворец Нункомара и по приказанию магараджи Дамаянти вынуждена была принимать чванливую англичанку. Трудно себе представить более резкий контраст, чем тот, который представляли прелестная, сказочно красивая индуска и разодетая, напудренная, накрашенная англичанка. Дамаянти была бледна, на нежном лице ее лежала тень горя, и мечтательные глаза были словно затуманены слезами. В другое время она, может, посмеялась бы над расфранченной англичанкой, а теперь ее сердце сжималось при мысли о красивой, благородной баронессе Имгоф, с которой она больше не смела видеться. Она с трудом принудила себя улыбаться генеральше, а та, со своей стороны, с трудом подавляла завистливую злобу, видя восторженные похвалы в адрес Дамаянти всех и даже ее мужа.
Индуска испытывала истинное счастье, когда могла удалиться в свои покои. Она отпускала прислужниц и, оставшись с Хитралекхой, говорила с нею о том, чей образ наполнял ее сердце; он все еще не вернулся, а если бы и приехал, то как могла бы она увидеться с ним? Она знала, как и все в Калькутте, о борьбе, ведущейся в правительственном дворце. Из сообщений Нункомара она должна была думать, что губернатор свергнут окончательно, а ей была известна глубокая преданность и уважение сэра Вильяма к Уоррену Гастингсу. Разве возможно, чтоб он после этого переступил порог дворца Нункомара? Что же будет с ней, как она может жить, потеряв того, к кому привязалась со всей страстью?
Она говорила с Хитралекхой то со слезами, то с диким протестом против жестокости судьбы. Та обещала передать весточку возлюбленному своей госпожи, как только он вернется, ежедневно ходила под покрывалом и в простой одежде узнавать, не приехал ли сэр Вильям? Но возвращалась без утешительных известий, а Дамаянти все больше плакала.
Совершенно иное действие произвела весть о событиях в губернаторском дворце на служащих компании и мусульман, которые презирали браминов и всех индусов еще сильнее, чем ненавидели христиан. Они обвиняли Нункомара в свержении Риза-хана. Правда, вел дело Гастингс, но он его смягчил и дал Риза-хану и Шитаб-Рою достойный выход, тогда как Нункомар хотел обоих погубить и обесчестить. Они боялись новых преследований при возрастающем могуществе Нункомара, и их симпатии были на стороне губернатора.
Служащие компании твердо стояли на стороне губернатора, давая отпор всякой попытке членов совета вмешаться в дела управления, и на все требования, как и офицеры, отвечали, что должны повиноваться только его приказам.
Несмотря на это, положение Гастингса было сильно подорвано. Если бы компания захотела решительно принять сторону совета в случае его смещения или дать войскам и служащим приказ повиноваться только совету, ему предстояло бы столкнуться с открытым сопротивлением собственных подчиненных.
Гастингс и сам ощущал трудность и шаткость своего положения.
Когда он показывался на улице, толпы народа исчезали, даже нищие не подходили, а прохожие отворачивались, чтобы не кланяться. Не раз случалось, что слышались насмешки и проклятия — в глазах народа он был погибшим человеком.