Лорд Чарльз побледнел.
— Ложные показания? — переспросил он. — Жестокое слово!
— Здесь не может быть двух толкований, — так же резко и строго продолжал лорд Дундас. — Слово должно соответствовать сущности дела, а произносящий слово должен ручаться за него своим именем и честью. Желаешь ли ты выступить и заявить, что прочтенный и поддержанный мною доклад — неправда? Ответь мне сейчас, с глазу на глаз, но предупреждаю тебя, что я потребую доказательств. Английского дворянина, солгавшего перед страной ради красивой женщины, я не могу уважать!
— Я не говорю, — возразил лорд Чарльз, — что мой доклад неправдив, но я его не писал бы, если б знал, какую недостойную интригу ведет против меня Уоррен Гастингс.
— Свидетель, умалчивающий о правде, приравнивается к тому, кто говорит неправду! — воскликнул Дундас. — Лорду Чарльзу Торнтону не подобает вздыхать, как влюбленному пастуху, если баронесса Имгоф отказала ему в своей руке. Дочери первых родов Англии будут добиваться чести украсить свою голову короной маркизов Хотборнов.
— Она так хороша! — вздохнул лорд. — И я чувствовал себя таким счастливым, когда надеялся назвать ее своею.
— Сердце твое было холодно и замкнуто, — заметил Дундас, — и я радовался этому, потому что в сердце человека, призванного по самому рождению своему служить отечеству, не должно оставаться места для романтической любви. Чужеземные условия, чуждый мир, окружавший тебя там, в Азии, сбили тебя с толку и изменили твой характер. Хорошо, что настал конец подобному волшебству: оно могло бы тебя совратить с высокого, предназначенного тебе пути и низвергнуть в прах.
Он протянул лорду руку.
— Ты отдал дань, — почти с отеческой нежностью продолжал он, — тому богу, который непременно является властелином человека, и я рад, что ты не стал навеки слепым рабом его, потому что теперь ты здоров и будешь недоступен его стрелам. Здесь, на чистом свежем воздухе севера, ты опомнишься и поймешь, что для маркиза Хотборна прекрасные глаза женщины не могут служить целью жизни. А главное, ты поймешь, что твое заблуждение, заставившее тебя в порыве личного гнева забыть об отечестве, должно остаться тайной; я ради тебя буду свято хранить ее, и никто не должен догадываться о ней по твоему лицу и поведению.
Лорд Чарльз сидел с опущенной головой; в нем происходила тяжелая внутренняя борьба. Утомленный после болезни и путешествия, он хотел отдохнуть и забыться от перенесенных страданий. Но, пересилив себя, он пожал руку своему дяде и заверил его:
— Вы правы, я был неразумен и слаб, и, хотя душа моя не вполне освободилась от чар, я все же чувствую цену свободы и силу гордости.
Дундас обнял его.
— Сила еще не испытанная, — радостно воскликнул он, — ничего не стоит. Если ты написал правду, а отрицать ее ты не мог при всем своем ослеплении гневом, то Гастингс оказал своей стране редкие услуги, и я буду его защищать, как прежде на него нападал, да и ты сделаешь то же — и громко, перед всем светом, ради чести отечества, а также ради твоей личной чести, потому что никто не должен заподозрить, что лорд Торнтон может завидовать капитану Синдгэму. Никто не посмеет подумать или сказать, что личное желание или надежда могут влиять на твои суждения. Мы поняли друг друга, и я благодарю тебя за доверие, за то, что ты пришел сразу ко мне, потому что при твоем возбуждении у тебя легко могли бы вырваться необдуманные слова там, где они пошли бы твоей репутации во вред.
— Да. Вполне вероятно, — мрачно поддакнул лорд Торнтон.
Он подумал о своей встрече с капитаном в гавани и понял, что если б быстрота лодок ему не помешала, если б он встретил капитана с его свитой на берегу, то не удержался бы и наговорил много лишнего.