Ровно, июнь, 1942 год.
— Народ пробуждается и готов вам помочь. А эти «объявления» для нас ничего не значат. Я никогда не изменю нашему делу, и если погибну, то знаю за что: за свой народ, за свободу.
Вот почему бесновались фашистские изверги! Они не мог ли сломить боевой дух народа. Хорошо сказал Янковский: объявления оккупантов никого не запугают!
На другой день после нашей встречи Казимир проходил вдоль лесной опушки. Его чуткое ухо уловило шум, доносившийся из глубины леса. Казимир укрылся в кустах и прислушивался к каждому шороху. Показались двое мужчин. Недалеко от места, где притаился Янковский, остановились. Одного из них Казимир узнал: это был Косолапый. Агент «наводил на цель» своего спутника, очевидно, карателя.
— Вон дом Янчука. Левее, у дороги, живёт его дружок Янковский; на бугре — дом Зигмунда Гальчука.
Когда они ушли, Казимир решил предупредить о готовящейся засаде. Извлёк из муравейника винтовку, зарядил её и поспешил к Медведовке. На полпути его окликнули:
— Стой! Кто идёт?
Защёлкали затворы.
— Свой! Иду с работы домой! — Янковский выстрелил и бросился бежать.
Когда мы встретились, он рассказал о ловушке и предупредил:
— Косолапый — опасный змей… От него надо поскорее избавиться.
На рассвете Янковский возвращался на свой хутор. Убедившись, что его никто не преследует, прилёг у большого пня, чтобы немножко отдохнуть. Усталость одолела связного, и он уснул.
Его разбудил треск сухого валежника: каратели прочёсывали лес.
Янковский бросился в сторону, но вражеская пуля сразила его наповал.
Печальная весть о гибели боевого товарища нас потрясла. Это была наша первая непоправимая потеря. Мы не могли отдать последний долг Казимиру Янковскому — проститься с его прахом. Каратели бродили неподалёку от хутора.
Лишь на второй день наша группа вышла из леса и у самого хутора салютовала тремя залпами. Минутой молчания мы почтили память погибшего друга.
СКВОЗЬ БЛОКАДУ
Промокшие до нитки, мы с Ростиславом зашли к Янчукам просушить одежду. Больше всех хлопотала Тамара. Она согрела воды, дала чистое бельё, накормила нас, а потом с грустным видом сказала:
— Ну и ну, не сладко вам живётся…
— Живём не горюем, — пошутил я.
— Не горюете!… А надолго ли хватит вашего терпения? Девушка широко раскрыла глаза. В них я увидел невыразимую тоску, сочувствие, тревогу за нашу судьбу.
Я не ответил на вопрос Тамары. Она знала и без того, что мы выдержим любые испытания и не успокоимся, пока родную землю топчет фашистский сапог.
Янчуки собрались на сенокос.
— Пойдёшь с нами, Тамара? — обратился отец к дочери.
— Пойду, — неохотно согласилась она.
Перед уходом мать наставляла младшего сына Сашу:
— Захочешь поиграть — закрой дверь на замок. Если кто спросит о нас, отвечай: «На работе у пана, дома никого нет». Мы возвратимся вечером. Понял?
— Понял, мама, — ответил мальчик.
Саша вышел во двор, заперев дверь на замок. Он игрался в песке у самого колодца, находившегося посередине двора.
Ростислав забрался на чердак.
Оставшись в доме один, я распахнул окно. Усевшись на подоконнике, любовался восходом солнца, наслаждался щебетанием птиц в густой сосновой посадке, начинавшейся возле дома.
Саша копался в песке и с детским любопытством поглядывал на дорогу. «Смышлёный малыш!» — подумал я.
Вдруг на дороге показался мужчина в форме красноармейца. Он шагал, озираясь по сторонам. Я закрыл окно и из другой комнаты продолжал наблюдать сквозь марлевую занавеску. Солдат вошёл во двор. Я хотел броситься ему навстречу, но какой-то инстинкт самосохранения удержал меня. Солдат приблизился к Саше.
— Ты здесь живёшь, мальчик?
— Да.
— Кто дома?
— Нет никого. Я один.
— А где же твои родители?
— Работают у пана.
— Принеси мне кружку воды, пить охота, — попросил солдат.
— Вон в колодце ведро висит, пейте.
— Из ведра неудобно.
— Дверь заперта на замок, — хитрил мальчик.
— Подумаешь, замок! Я могу его открыть без ключа.
— Нет, не надо, мне от мамы попадёт.
Я слышал этот разговор. Заподозрил: полицейский! Значит, он тут не один. Что же предпринять? Стрелять? Нет, горячиться не следует.