Григорий уставился в окно. «Права старуха, безмолвно кориться врагу нельзя». И он бы за дело взялся, да кому об этом скажешь!…
— Ну, я бы таких смельчаков щадил, — неожиданно признался Обновлённый. — Да не все через мои руки проходят.
Марфа Ильинична встала.
— А ты, Гриша, мог бы помочь нашим людям?
Эти слова словно электрический ток ударили Обновлённого. Потом он собрался с мыслями, успокоился…
— Конечно, мог бы…
Между Марфой Ильиничной и Григорием был проложен мостик доверия.
— Спасибо, Григорий. Дай бог тебе здоровья, — запричитала растроганная Марфа Ильинична.
Прошло несколько дней, пока Обновлённый собрал нужные сведения. Он тщательно записал их на листке и передал Марфе Ильиничне, которая распорола воротник своего пальто и зашила туда листок. И всё же сомнения не покидали её. Правдивые ли эти сведения? На словах Григорий вроде совестливый, а как на деле? Но прикинула в уме: зачем бы он стал её обманывать? Ведь добровольно согласился помочь.
Ценные сведения удалось раздобыть и Ядзе. Она разузнала, где расположилось гестапо и военная жандармерия, достала немного перевязочного материала, йодистой настойки.
Оставаться в городе больше не было нужды. Задание командования выполнено. Довольные этим, женщины собрались в обратный путь.
СХВАТКА
Хозяйка дома сообщила партизанам: её муж на рассвете поехал в Луцк за Марфой Ильиничной и Ядзей. Они скоро должны быть здесь.
С дороги донёсся грохот повозки. Стоявший часовым у дома Ростислав увидел приближавшихся на подводе мать и Ядзю. Хозяин правил лошадьми.
Когда подвода поравнялась с Ростиславом, он, счастливый, бросился в объятия матери.
Хозяин распряг вспотевших лошадей, бросил им охапку сена и вошёл в дом. Все вместе сели за стол, подкрепились.
Вечером партизаны попрощались с хлебосольными хозяевами.
Хутора и села обходили непроторёнными дорожками, кустарниками и заросшими болотами.
Над землёй уже вставало мартовское утро.
Облюбовав обнесённый забором домик, Павел Банацкий решил расположить в нём разведчиц на отдых.
— Как, место подходящее? — осведомился он у Еленца.
— Неплохое.
Тонкое лицо Петра Аврамовича Загоруйко выражало скорбное недоумение, смешанное с глубокой тревогой. Он хорошо усвоил истину — не доглядишь оком, заплатишь боком. Поэтому несколько мгновений оставался неподвижным. Исподлобья смотрел на Банацкого и Еленца. Наконец пригласил хриплым голосом:
— Заходите!
Павел Банацкий признался, что с ними партизаны и что им нужно здесь передневать.
— Советским отказа нет, — подобрел Загоруйко и тут же вспомнил, что до войны жена, как многодетная мать, получала помощь от Советской власти, а нынче этого нет…
Еленец остался с хозяином, а Банацкий пошёл в лес за остальными. Кругом было безлюдно, дремлющий покой нарушался только шагами Павла. Неожиданно он заметил человека, притаившегося за деревом.
— Руки вверх! — скомандовал Павел незнакомцу.
Задержанный оказался жителем хутора Островки. В разговоре Иван Грищенко то и дело подчёркивал свою неприязнь к фашистам. Как только отодвинулся фронт, хвастал он, собрал в этих местах бросовое оружие. Об этом узнала жандармерия, и его арестовали. Из тюрьмы удалось бежать, и сейчас он вынужден скрываться. Чтобы убедиться в правдивости этого рассказа, партизаны привели Грищенко в дом Загоруйко.
— Земляком вашим назвался, — показал Банацкий рукой на Грищенко. — Знаете?
— Знаем, — двусмысленно ответил Загоруйко. — Из наших краёв. Так оно…
А про себя подумал: «Разве скажешь правду? Убьют. А дети как же останутся?…»
— Значит, не обманывает?
Загоруйко нерешительно мотнул головой.
В начале партизаны намеревались оставить задержанного под охраной до вечера, но передумали и позволили ему принести упрятаиное оружие.
На пороге показалась девушка с тугой косой. Она куда-то убежала. Вскоре вернулась с охапкой соломы и приветливо зазвала партизан.
В дом зашла вся группа. Позавтракали, расстелили на полу солому и улеглись на отдых. Первым нёс вахту у двери Банацкий. Он через щель вглядывался в лес, прислушивался к каждому шороху. И вдруг отчётливо услышал шёпот хозяев: «Как хочешь, Петро, а я Грищенко не верю. Ты же знаешь, волк каждый год линяет, а все сер бывает… Плут он, окаянный». — «На слезах людских не станет плясать, поскользнётся… И у него есть малые дети! Должен о них подумать!»