– В хорошее лето до двадцати человек в день, – говорит наш водолаз, приготовляясь отправляться домой на велосипеде, – тонут по-любому, на ровном месте. Вот такая беда.
Никогда не думал, что эта беда погубит моего брата. Я так и не видел его. Он лежит в морге в Кувшинове, и я увижу его только на похоронах. Наверное, он, как и все мертвецы, будет не похож на себя. Татьяна говорила, что в последнее время один глаз у него почти ослеп, а шрам на щеке скрывала борода.
Мы прощаемся со спасательной станцией, с плакатами «спасение на водах» и, наконец, устремляемся в обратный путь.
У первого же ларька останавливаемся.
– Мне шоколаду, чипсов, и еще что-нибудь пожрать, – говорит Мишка. – А тебе?
– Мне три бутылки пива и спички.
Я забиваю трубку травой и делаю глубокий затяг.
Малость легчает.
Мы измочалены до невозможности. Мишка ведет машину, так и не выпив свой кофе. Я палю шмаль и припиваю пивом. Дорога налетает красными огнями тяжеловесных фур и временами вспыхивает желтым пламенем населенных пунктов. Вернее, пивного ларька в центре каждого неизвестного городишки.
Я бы поцеловал Лизку, да Мишка будет против. Просто он не понимает, что нас осталось четверо, четверо на всей планете. Хотя Наташка в Австралии, может, и не в счет.
Мы входим в поворот и тут…
– Стой! – Едва успеваю заорать я. – Тормози!
Танк. С изржавленной броней, похожей на шелудивую шкуру, стоит он на дороге. И двое людей – третий в люке – с бельмами, вместо глаз, опаленных нашими фарами, больше всего похожие на покойников, только что восставших из могил, орут:
– Прорвались! Прорвались! Вы нам верите?!
– Прорвались! – ору и я, пытаясь выскочить из машины… – Как же вы? Хотя, конечно, я верю!
– Тогда как нам проехать на Дюссельдорф? – спрашивает командир, устало шевеля губами.
– Поверните направо, на запад, – говорю я, потому что один знаю, кто эти покойники, и не боюсь их. – Сейчас вы жмете на юг. Вам нужен компас… Утром определитесь по солнцу…
– С кем ты говоришь? – поворачивается ко мне Миша. – Там никого нет! Мы чуть не расколотили машину…
– Танк, – говорю я, потому что вижу танк впереди ясно, как свои собственные руки. – Этот танк…
– Да какой танк, к чертовой матери, тебя уже просто глючит!
– Меня глючит?
– Да.
– Ну, если ты не врежешься в него, я поверю тебе.
Миша спокойно заводит мотор и трогается. Мы проходим сквозь танк, как сквозь туман, и вновь оказываемся на темной дороге.
– Ладно, – говорю я, – я потом тебе объясню, что это было.
Но Мишка все равно не поймет.
– Ну вот что, – посерьезневшим голосом говорит Миша и прикуривает очередную сигарету. – Лучше вот что скажи: ты сегодня совсем развоплотился или все-таки думаешь поправляться?
– Я в порядке, ты видишь… Впрочем, объясни, в чем дело.
– Мне нужен помощник. Ты сможешь торговать холодильниками?
– Думаю, да.
– Это монотонная работа.
– Я думаю, мне понравится их развозить.
– А ты хоть раз видел нормальные холодильники?
– Знаешь, мне понравятся любые, кроме морозильников морга. После этого случая ты должен меня понять.
Минут десять мы едем молча.
Время чаепития
Днем к Геку пришли полицейские и сказали, что хотят забрать у него собаку. Мол, она пожила у него достаточно долго, и теперь они хотят ее обратно. Гек стоял у входа в цех, в тени. Заметив хозяина, собака, как назло, встала со своего места и уставилась на троих прибывших чужими черными глазами. Когда он впервые увидел ее в треугольнике серой тени у входа в полицейский участок, она показалась ему плоской, будто вырезанной из картона, но, скорее всего, дохлой, и он еще подумал, какого черта она валяется здесь, где и так все, кроме камней, пахнет тленом усыхающей жизни; но, когда его шаги зазвенели по ступеням участка, собака открыла живой, черный, как маслина, глаз и шевельнула ухом; причем не острым, гиеноподобным ухом, как у всех местных собак, а отвислым, в кудельках желтой шерсти благородным трансваальским ухом. Тогда никто из полицейских не спросил, зачем Геку эта умирающая собака, меж ребрами которой непонятным образом умещались желудок, легкие, кишки и сердце, бесполезно гоняющее взад-вперед пинту перегретой, загустевшей крови, но и он не сказал им, что забирает ее навсегда. Вот они и вернулись за ней. На солнце ее короткая шерсть светилась золотыми иголочками, да и вообще у нее такой был холеный и заласканный вид, что полицейские некоторое время ошарашенно молчали, пораженные лоском, который можно придать бесхозному псу. Но потом лейтенант, потоптавшись, сказал: