Посвящается Джимми Уэксу
Действующие лица
Xерст, мужчина за шестьдесят.
Спунер, мужчина за шестьдесят.
Фостер, мужчина за тридцать.
Бриггз, мужчина за сорок.
Просторная гостиная лондонского дома на северо-западной стороне. Добротная, но скудная мебель. Вольтеровское кресло, в которое садится Xерст. Книжная стенка, где различные керамические изделия, в том числе две большие пивные кружки, служат подставками. На окне тяжелые занавеси. Главный предмет обстановки — старинный сервант с мраморной столешницей, обнесенной медными перильцами, с открытыми полками, уставленными различными бутылками: крепкие напитки, аперитивы, пиво и т. д.
Действие первое
Лето. Ночь
Спунер стоит посреди комнаты. На нем заношенный костюм, темная выцветшая сорочка, мятый галстук в крапинку. Xерст у серванта наливает виски. Одет с иголочки: спортивная куртка, отлично скроенные брюки.
Xерст. Не разбавлять?
Спунер. Нет, не разбавлять, пожалуйста, ничем не разбавлять.
Херст подносит ему стакан.
Спасибо. Как это любезно с вашей стороны. Право, как любезно.
Херст наливает себе водки.
Херст. Будем.
Спунер. Ваше здоровье.
Пьют. Спунер прихлебывает. Херст выпивает водку залпом, снова наливает, отходит к своему креслу и садится. Спунер допивает стакан.
Херст. Наливайте сами, пожалуйста.
Спунер. Ужасно любезно с вашей стороны.
Подходит к серванту, наливает, оборачивается.
Доброго вам здоровья. (Пьет.) О чем бишь я говорил, когда мы подошли к вашим дверям?
Херст. А-а… да, припоминаю.
Спунер. Да! Я говорил о силе. Помните?
Xерст. О силе. Ну да.
Спунер. Да. Я, знаете, как раз собирался сказать, что есть такие люди, с виду сильные и мыслят насчет силы очень убедительно; мыслить-то мыслят, а фактически без толку. Что у них есть, так это сноровка, а не сила. Они выработали и соблюдают всего-навсего рассчитанную позу. В половине случаев это действует. Только эдакий умный и проницательный человек способен раскусить эту позу и разобраться, что ядрышко, по сути дела, трухлявое. Вот я такой человек.
Xерст. То есть не такой, а эдакий?
Спунер. Ну да, эдакий, человек умный и проницательный. Нет, не такой, боже упаси, вовсе нет. Ни в коем случае.
Пауза.
Ничего, если я лишний раз скажу, как это было с вашей стороны любезно, меня пригласить? Собственно, вы — сама любезность, может статься, даже приснолюбезность, в Англии и Хампстеде, ныне и во веки веков.
Оглядывает гостиную.
Какая изумительно приятная комната. Мне здесь так спокойно. Бестревожно. Только, пожалуйста, не волнуйтесь, я долго не пробуду. Я ни с кем долго никогда не бываю. Не хотят. И для меня это очень удачно складывается. Единственная моя, знаете, надежность, истинный мой уют и утешение в том, что я добиваюсь от всех людей безразличия на общем и постоянном уровне. Тем самым я могу быть уверен, что мыслю о себе правильно, что я определен как таковой. Если же кто вздумает проявить ко мне интерес или, не дай бог, проникнется чем-то вроде приязни ко мне, то я приду в состояние острейшего беспокойства. По счастью, такая опасность невелика.
Пауза.
Я говорю с вами столь сверхоткровенно лишь потому, что вы явно человек сдержанный, а это импонирует, что вы к тому же чужой мне человек, и потому еще, что вы — сама любезность.
Пауза.
И часто вы обретаетесь в Хампстедском парке?
Херст. Нечасто.
Спунер. Но во время ваших вылазок… положим, крайне редких… во время ваших редких вылазок… вы вряд ли ожидаете натолкнуться на подобных мне? Видимо, так?
Херст. Вряд ли.
Спунер. Я-то часто обретаюсь в Хампстедском парке и ничего не ожидаю. Слишком я стар, чтобы ожидать чего бы то ни было. Вы согласны?
Херст. Согласен.
Спунер. Поистине кругом ловушки и силки. Но все же я, само собой, немало наблюдаю, поглядываю меж ветвей. Один остряк изволил меня однажды обозвать «в промежность веточек подглядчик». По-моему, весьма неуклюже.
Херст. Малоудачно.
Спунер. Ах, как вы правы, боже мой.
Пауза.
Херст. Тоже мне остряк.
Спунер. Вы как нельзя более правы. Ведь у нас всего и осталось что родной язык. Можно ли его спасти — вот в чем, по-моему, вопрос.
Xерст. То есть от чего зависит его спасение?
Спунер. Примерно так.
Херст. Его спасение, должно быть, зависит от вас.
Спунер. Необычайно любезно с вашей стороны. И от вас, вероятно, тоже, хотя покамест не имею достаточных оснований это утверждать.
Xерст. В том смысле, что я больше помалкивал?
Спунер. Вы немногословны. Это большое облегчение. Представьте, что не я один, а оба мы тараторим наперебой, — каково? Попросту нестерпимо.
Пауза.
Кстати же насчет подглядывания, я тут чувствую, что обязан внести ясность. Секс я не подглядываю. Это дело навеки прошлое. Вы меня понимаете? Когда раздвинутые ветви являют передо мной, скажем так, сексуальные перипетии в прямом и переносном смысле, мне видны одни глазные белки, они наплывают и засасывают, и не отодвинуться, а если ты не можешь как следует отодвинуться от людей, если утратишь сторонний взгляд на вещи, то игра уже не стоит свеч, забудь о ней и помни только, что кругозор твой спасает отдаление, причем отдаление в лунном свете, и достаточное отдаление.
Херст. Чувствуется большой опыт за вашими плечами.
Спунер. И за душой не меньше. Да что опыт, сущие пустяки. У всякого он есть, всякий его по-своему распишет. Пусть его толкуют психологи, пусть размазывают сновидения. Хотите, я и сам вырисую вам любой опыт, на ваш вкус или на мой? Детские игры. Настоящее нас грубо обкрадывает. А я поэт. Мое место там, где я бессменный творец жизни.
Херст встает, подходит к серванту, наливает водку.
Что, я слишком далеко зашел?
Херст. Надеюсь, что вы зайдете много дальше.
Спунер. Правда? Но это не к тому, что я вас, не дай бог, заинтересовал собой?
Херст. Ничуть.
Спунер. Вот и слава богу. А то у меня прямо сердце упало.
Херст отводит занавесь, глядит в окно, роняет занавесь, остается на месте.