И тем не менее вы правы. Инстинкт вас не подвел. Я могу пойти и дальше, в том и в другом смысле. Могу наступать, могу закрепиться на позициях, произвести отвлекающий маневр, подтянуть кавалерию, отступить или же ринуться вперед напропалую, сознавая, что если радость преизобилует, то радости несть преград. Я имею в виду, как вы, наверно, уловили, что я свободный человек.
Херст наливает себе еще водки и выпивает ее. Он ставит стакан, осторожно подходит к креслу, садится.
Херст. Давненько в нашем доме не бывало свободного человека.
Спунер. В нашем?
Xерст. В моем.
Спунер. А кроме вас?
Херст. Что — кроме меня?
Спунер. Есть здесь еще люди? Еще кто-нибудь?
Херст. Какие люди?
Спунер. Там у вас на полке две кружки.
Херст. Вторая для вас.
Спунер. А первая?
Херст. Хотите первую? Может, хотите чего-нибудь закусить?
Спунер. Не рискну. Я уж лучше остановлюсь на виски.
Херст. Наливайте себе.
Спунер. Спасибо.
Подходит к серванту.
Херст. Мне тоже виски, будьте так добры.
Спунер. Да ради бога. А вы разве не водку пили?
Херст. Теперь почту за честь выпить с вами виски.
Спунер наливает.
Спунер. Вам ничем не разбавлять, не смягчить?
Херст. Нет, ничем не смягчать.
Спунер подносит Херсту его стакан.
Спунер. Самого доброго вам здоровья.
Херст. Вам того же.
Пьют.
Скажите-ка… а вы часто обретаетесь в питейном заведении Джека Соломинки?
Спунер. Я с детства тамошний завсегдатай.
Xерст. Ну и что, нынче он не хуже кабак, чем был в разбойничью пору, когда тамошние завсегдатаи были разбойники? К примеру, тот же Джек Соломинка/ Великий Джек Большая Соломинка. Как там, по-вашему, многое с тех пор изменилось?
Спунер. Там изменилась моя жизнь.
Херст. Господи боже! Да неужели?
Спунер. Мне припомнилась летняя ночь, когда мы выпивали с одним венгерским эмигрантом, приезжим из Парижа.
Херст. Выпивали из одной посудины?
Спунер. Отнюдь. Вы, я так полагаю, догадались, что это был выходец из венгерской аристократии?
Xерст. Я так полагаю, догадался.
Спунер. В тот летний вечер я при его посредстве впервые осознал, как спокойно можно жить среди гогочущих йэху. Он произвел на меня необычайно… успокоительное воздействие, и это без всякого старания, без всякого… желания воздействовать. Он был гораздо старше меня. Мои ожидания в те дни, а в те дни я, признаюсь, имел ожидания, никак не включали его в пределы допустимого. Я доплелся до Хампстедского парка, одержимый воспоминаниями более мерзостными, нежели обычно, и вдруг обнаружил, не слишком тому удивившись, что заказываю пиво у стойки упомянутого заведения. Получив оное и миновав сугубо отвратное скопище низкопоклонствующих грамотеев, я с кружкой в руке ненароком набрел на столик, где он являл свою плешь, загар и покой. О, как же он был плешив!
Пауза.
И кажется, когда добрая половина кружки безвозвратно исчезла в моих недрах, я высказался внезапно, внезапно высказался и услышал… отзвук, да, иначе не назовешь, отзвук, подобных которому…
Херст. Что он пил?
Спунер. Как?
Херст. Что он пил?
Спунер. Перно.
Пауза.
И приблизительно в этот миг я интуитивно убедился, что он наделен ясностью духа в такой степени, подобной которой я никогда не встречал.
Херст. Что он сказал?
Спунер изумленно взирает на него.
Спунер. Вы полагаете, будто я помню, что он сказал?
Херст. Нет, не полагаю.
Пауза.
Спунер. Что он там сказал… после стольких лет… это ни так, ни сяк не относится к делу. Что он сказал — неважно; а, по-видимому, то, как он сидел, — вот что осталось со мною на всю жизнь и, это уж я вполне уверен, сделало меня таким, каков я есть.
Пауза.
И вас я встретил нынче вечером в том же заведении, хоть и за другим столиком.
Пауза.
И как тогда я был им поражен, так теперь поражен вами. Но останусь ли я поражен вами до завтра, как остался поражен им доныне? Ведь пораженье поражению рознь.
Xерст. Не могу вам сказать.
Спунер. И никто не сможет.
Пауза.
У меня к вам еще один вопрос. Вы себе представляете, откуда я черпаю силу?
Херст. Силу? Нет, не представляю.
Спунер. Меня никогда не любили. Вот откуда я черпаю силу. А вас? Когда-нибудь? Любили?
Xерст. Да нет, вряд ли.
Спунер. Однажды я заглянул в лицо своей матери. Оно выражало не что иное, как безграничную злобу. Мне еще повезло, что хоть жив остался. Вы, конечно, полюбопытствуете, чем я заслужил такую материнскую ненависть.
Херст. Описались.
Спунер. Совершенно верно. И сколько лет, как вы думаете, мне было в то время?
Херст. Двадцать восемь.
Спунер. Совершенно верно. Впрочем, я вскоре покинул родительский кров.
Пауза.
Должен сказать, что моя мать по-прежнему остается неотразимой женщиной во многих отношениях. Пышней, чем у нее, не бывает.
Херст выжидательно смотрит на него.
Булочек с изюмом. Пышнее не бывает.
Херст. Вы не будете так любезны налить мне еще глоток виски?
Спунер. Разумеется.
Берет стакан, наливает в него виски, протягивает Херсту.
Пожалуй, настало время представиться. Меня зовут Спунер.
Херст. А-а.
Спунер. Я стойкий приверженец искусств, в особенности поэтического искусства, и наставник молодежи. Я держу открытый дом. Ко мне приходят юные поэты, читают мне свои стихи. Слушают мое мнение, пьют мой кофе, причем бесплатно. Допускаются женщины, некоторые из них поэтессы. Некоторые — нет. Мужчины тоже не все поэты. Большей частью нет. Но окна в сад распахнуты, жена моя разливает оранжад по фужерам, звенят кубики льда, летний вечер, то один, то другой юный голос разольется в балладе, юные тела простерты в сумеречном свете, жена моя скользит из тени в тень в своем длинном платье — какой в этом вред? То есть кто может нас в чем-либо упрекнуть? Какой укор можно обратить к тому, что является, au fond[1], стремленьем поддержать искусство, а с ним и добродетель?