Губа выскочил было даже за угол дома по улице, которая простреливается, вскоре возвращается:
— Чтоб их холера забрала, еле выполз из закоулка. Там лишь согнувшись в клубочек можно сидеть, но ни стрельнуть, ни разогнуться не дает — так и сечет вражина по ступеням, за которыми я пристроился…
— Тебя же туда никто и не посылал, — говорю ему, — сам полез…
Позднее он вдруг заорал, ощупывая себя со всех сторон:
— Нет фляги! Четыре дня не употреблял, все берег, чтобы после освобождения Львова хорошенько выпить, — и на тебе… Не иначе как там, около ступеней, осталась. У нее же простой крючок, без застежки. Когда сидел, наверное, соскочила с ремня…
— Утром пойдем в наступление, тогда и заберешь ее, никуда она не денется, — успокаивает его Орлов.
— Э, нет! Могут подобрать немцы, ведь им добраться туда запросто, — печалится Николай.
— Тарас Бульба даже трубку не захотел оставлять врагам, — подзуживает его Володя Червяков. — А это же фляжка, да еще не пустая…
Я толкаю Володю, мол, помолчи, и говорю Николаю:
— Не смей рисковать из-за нее!
Но это, оказывается, не подействовало… Губа, выждав момент, когда я направился к другому отделению, метнулся за угол дома на улицу, которую огнем контролировал противник.
— Вот сумасшедший! — выкрикивает Орлов. — Уж как упрется — не оттянешь, не уговоришь.
— Видно, еще с пеленок метили его в единоначальники, — подавляет иронию Червяков. — Характером удался, но больше ничем.
Через несколько минут возвращаюсь, а Губы нету. Вскоре видим: он по-пластунски ползет по мостовой возле бровки тротуара. В правой руке, когда он выбрасывает ее вперед, булькает жидкость во фляге. Немцы ведут интенсивный заградительный огонь. Пули, ударяясь о выпуклую середину мостовой, рикошетят над Николаем. Вот он повернул на нашу улицу. Еще не поравнявшись с нами, вскочил на ноги и двумя прыжками оказался в защищенной зоне. Упав, ойкнул, бросил флягу и сунул руку за голенище:
— Немного царапнула икру, немчура проклятая…
— Значит, допрыгался, дуралей! — в голосе Орлова — и гнев, и сочувствие. — Ну, теперь топай к санинструктору, к Тамаре, пусть перевяжет. Будешь отдыхать в санпункте… пулеметчик…
— Никуда я не пойду! — сквозь зубы, будто даже с присвистом, выдавливает Николай и начинает рыться в своем захудалом вещевом мешке, где только солдатский котелок выпячивается острыми тугими ребрами.
— Тоже мне Бульба нашелся! — не утихает Орлов. — Гонора до черта, а в башке ветер свищет…
В это время Губа достал индивидуальный пакет.
— Возьми, Володя, — смотрит на Червякова. — Да забинтуй туго-натуго, оно и засохнет к утру, как на собаке.
Червяков становится около Николая на колени, разворачивает пакет.
— Если бы голенища были уже, может, и не попало бы, — шутит.
Ребята смеются, и Николай, сдерживая боль, тоже улыбается.
VIII
Узенькие улицы и переулочки древнего города затрудняют маневрирование автоматчиков, а о танковых подразделениях нечего и говорить. «Тридцатьчетверки» продвигались этими каменными коридорами, как лодки по шлюзам — ни разойтись, ни развернуться. К тому же за каждым углем здания, на каждом перекрестке подстерегали, притаившись, «тигры» или «фердинанды». Нужно было подкрадываться незаметно, бить без промаха, чтобы выйти победителем.
Теперь из нашего укрытия просматривались острые шпили костелов, черепичные крыши и высокая башня ратуши. А перед нами — небольшая площадь, по ту сторону которой засел противник.
— Этой ночью будем там, — Спивак показывает глазами на центр города, — а может, и до вокзала доберемся…
— Если подойдет подкрепление, — отзываюсь. — Говорят, что сюда напихали больше трех дивизий головорезов — это не шутка…
— Однако фрицы уже мажут салом пятки, — говорит Спивак. В его голосе такая уверенность, будто в самом деле он видит из-за бруствера-баррикады, как фашисты готовятся к драпмаршу. — Ведь кольцо вокруг города сжимается… Слышишь грозу с юга? — не поворачивая головы, скашивает на меня глаза.