— Это ж где-то недалеко отсюда живет Стефа, — снова заговорил Байрачный, когда мы свернули. — Тебе Саша не сказал номер дома? — посмотрел на меня.
— Нет, — отвечаю. — Надеялся же, даже хвастал, что сам будет приветствовать ее, подъехав на своей «Гвардии» к крыльцу…
— Да, хвастался, — вздыхает ротный. — Счастье было так близко… И вот тебе. Эх, Саша, Саша…
— Наверное, ребята из его экипажа знают ее адрес. Так уж как-нибудь сообщат о том, что произошло… Хоть будет знать, где похоронен милый…
— А стоит ли? — Байрачный задерживает на мне свой взгляд. — Опечалится на всю жизнь — только и всего.
— Если не теперь, то позднее узнает обо всем. Ведь здесь, надеюсь, о Саше не забудут.
— И я думаю, что не забудут, — с уверенностью отзывается Байрачный. — Но торопиться с печальной вестью не стоит, тем более что ходить по городу еще очень опасно. А она, Стефа, узнав обо всем, не усидит, побежит на поиски тех, от кого можно услышать о нем все, что ее интересует. Так поступила бы каждая на ее месте.
От автоматчиков Унечской бригады узнаем, что в городе кроме Уральского танкового корпуса уже есть пехотинцы и артиллеристы 60-й армии.
— Выходит, не исключена возможность встречи с тем майором, что «опекал» Тамару, — криво улыбается Байрачный. — А мне такая встреча ни к чему.
— Так он же штабист, — говорю. — Сюда и носа не сунет… Возможно, и мы здесь долго не засидимся.
— Если все так будут воевать, как мои архаровцы, — гордо отзывается ротный, — то к утру здесь и духу не будет от немчуры…
«Самовлюбленный хвастун», — чуть не выскочило у меня. Но сдержался. И уже нарочито равнодушно:
— Что-то я до сих пор не слышал, чтобы Походько или комбриг восхищались нашими действиями…
— Еще услышишь! — почти выкрикивает ротный. — Хорошее дело всегда кто-нибудь заметит.
X
Наверное, за всю многовековую историю Львов не видел еще такого многолюдья, как в день освобождения. Площади, улицы, скверы, переулки были до предела заполнены военными в вылинявших, пропитанных солью гимнастерках и празднично одетыми львовянами. Шум, крики, объятия, приветствия. Где-то поет веселая гармошка, а с другой стороны, приглушенный расстоянием, доносится бравурный марш. Его исполняет духовой оркестр слаженно, вдохновенно. Сквозь бурлящую толпу, хоть и медленно, но не останавливаясь, идут на запад войска фронта, идут колоннами: танки, мотопехота, бронетранспортеры, «катюши», тягачи с тяжелыми пушками на прицепах, автоцистерны, полевые кухни, армейские повозки, в которые впряжены трофейные ломовики. На повозки наступает колонна тупоносых самоходок, а дальше снова виднеются автомашины с тентами на кузовах.
— Видать, этому параду и конца не будет. — Байрачный поднимается на носки, может быть, надеясь увидеть хвост колонны. Затем энергично машет рукой: — Давайте прорываться через поток. — И, пригнувшись, юркает под самыми мордами буланых ломовиков на противоположную сторону неширокой площади. Мы — за ним.
Поднявшись на горку, оглядываемся на Высокий Замок. Это был последний бастион гитлеровцев во Львове, последний очаг сопротивления обреченных…
Недалеко от штаба бригады, который все еще размещался в одном из домов на улице Кохановского, мы сворачиваем в скверик, где похоронен Саша Марченко. На могиле пирамидный обелиск из досок, покрашенных под мрамор. Вверху — красная звезда. Около обелиска большая охапка белых, как нетронутый снег, роз, перевязанная широкой яркой лентой. На ней четким почерком выведено: «Помнить буду тебя, любимый, вечно! Стефа. 26.VII.1944 года». Какое-то время стоим молча, сняв пилотки. Мысленно прощаемся с Сашей, потому что кто знает, придется ли нам еще раз побывать у его могилы…
И мысленно прощаемся с незнакомой девушкой — невестой Саши… Благодарность за ее любовь к нашему побратиму наполняет душу. Наверное, любовь эта — не простая, а действительно большая и непоколебимая… Другая смолчала бы, думая о своем завтрашнем дне; смолчала бы, только бы не помешать этим себе в выборе другого; смолчала бы ради своего будущего благополучия… А эта написала, не испугалась того, что от нее откажутся, отвернутся ее поклонники; узнав, что она вечно будет помнить другого…