Но пока что этот черный разбойник топчет нашу родную землю. И каждый день его пребывания тут, каждый час — это тысячи жертв, это реки крови, это страдания и муки миллионов. Поэтому и дорога нам каждая минута, поэтому и торопимся, чтобы скорее рассчитаться с ненавистным врагом.
…Как-то на коротком привале капитан Сугоскул рассказал нам о преступлениях фашистов на Львовщине. В городе Броды, сказал замполит, перед войной проживало двадцать пять тысяч человек. А в июле сорок четвертого, когда этот городок освободили наши войска, там было лишь сто пятьдесят человек местных жителей. По существу, это был полумертвый город — город, опустошенный фашистами и их наемниками — украинскими буржуазными националистами. Бандиты расстреляли и повесили около пятнадцати тысяч человек, почти пять тысяч угнали на каторжные работы в Германию. На околице села Конячев Ляшковского района оккупанты устроили лагерь смерти, куда свозили в закрытых автомашинах людей и расстреливали. Там уничтожены десятки тысяч мирных граждан. Этот лагерь люди прозвали могилой, потому что никто оттуда не возвращался. Подобные лагеря и «фабрики смерти» были разбросаны по всей Львовщине.
Танки замедляют ход и сползают с дороги налево в негустой смешанный лес. Там останавливаемся. Разведчики — старшина Сокур, сержант Храмов и еще несколько человек в пятнистых маскхалатах, похожие на водяных, — окружили комбрига Фомича и докладывают, наверное, о своей вылазке. Вскоре узнаем, что в селе Хлопчинцы — это за семь-восемь километров отсюда — крепко засела немчура. Там десятка два тяжелых танков и самоходок, противотанковая батарея и не меньше батальона пехоты.
— Если вступим в бой с ними, то до Самбора доберемся не скоро! — как бы вслух раздумывая, протянул Фомич. — Лучше обойти это село и продвигаться к Самбору лесами… А чтобы нам не ударили внезапно с тыла, когда будем штурмовать город или еще раньше, мы поставим вот сюда, — сделал карандашом отметку на карте, — свой заслон. Там одинокий фольварк на взгорке, оттуда хорошо просматривается все вокруг.
Мы не удивлялись знакомству Фомича с местностью, знали, что перед войной он служил в этих местах. Тут принял первый бой в июньские дни сорок первого года. Именно отсюда пролегла его дорога трудного отступления с боями, того горького отступления, о котором мы еще и до сих пор вспоминаем с болью…
…А Фомич чувствует себя именинником. Еще бы! Такая военная, теперь можно сказать — завидная, судьба выпала немногим. На бесконечно длинном пути — от западной границы до Волги — чего только не было! Сыпались на тебя бомбы, расстреливали тебя из пушек и минометов, секли тебя пулями и осколками, а ты шел с твердой верой в то, что наша возьмет, что мы победим! И не просто шел — цеплялся за каждый бугорок, за каждый водный рубеж или лесок, использовал малейшую возможность, чтобы ударить по врагу. И именно поэтому не раз попадал во вражеское окружение. Но не прощался с надеждой пробиться к своим — и пробивался.
А уж от Волги было легче. Не в том смысле, что по тебе меньше стреляли или меньше на тебя сыпали бомб, нет. Просто легче было на душе. Каждый твой шаг вперед, на запад, наполнял сердце радостью, потому что ты дарил людям счастье свободы на отвоеванной тобою земле… Теперь Фомич дошел до того места, откуда началась для него война. Действительно, есть от чего чувствовать себя именинником!
Глаза комбрига излучают радость. С лица не исчезает сдержанная улыбка. Так, наверное, чувствует себя человек, у которого сбылась заветная мечта…
Не через комбатов, а сам, чтобы мы осознали всю важность, ставит задачу перед командирами подразделений.
— Туда, к бывшему хутору, пойдет танковый взвод лейтенанта Юргина, — командир остановился взглядом на черноволосом юноше, который лихо подбросил руку к шлему. — А десантом на нем будет рота Байрачного, кроме взвода лейтенанта Расторгуева. Этот взвод остается у меня в резерве.
Как известно, командир не объясняет подчиненным причину, которая вынудила его дать тот или иной приказ, принять то или иное решение. Есть приказ — значит, выполняй, и все! Однако нас весьма интересовало, почему выбор комбрига пал именно на роту Байрачного.
Маленькому островку, наверное, тяжелее выстоять против разбушевавшейся стихии, чем полуострову… Полуостровом представлялось нам нынешнее положение бригады, а островком — взвод Юргина с нами на борту в районе какого-то фольварка.
— Может, там совсем спокойное место и никто нас не тронет? — смотрит на меня притихший Губа, когда мы возвращаемся к своему танку. Казалось, он угадывал мои мысли. — Поэтому именно молодоженов и посылает туда Фомич. Пусть, мол, хоть в первые дни своей семейной жизни поблаженствуют.