Но остальные «тигры» не остановились. Ведя огонь из пушек по нашим «тридцатьчетверкам», они подползают вплотную к траншее. Секут из пулеметов, не давая нам поднять голову. Это меня беспокоит больше всего, потому что, пока мы молчим, прижатые этим огнем, немецкие автоматчики могут прорваться через нашу оборону. Как дальше обернется дело — даже подумать страшно. Бросаюсь в окоп сержанта Босого:
— Почему молчит пулемет?
Он, наверное, не услышал моего крика.
Под ногами ходит земля. Я из-под каски увидел черное дуло танковой пушки. Казалось мне, что оно направлено прямо в мою переносицу. Сжимаюсь в комок, припадая к передней стенке окопа. Босой, на миг распрямившись, швыряет под гусеницу «тигра» связку гранат — и падает, прошитый пулями.
«Что же это творится, черт побери!» Хватаю вторую связку гранат. Поднимаюсь на ноги и в этот момент успеваю заметить, что наша «тридцатьчетверка», которая в капонире, что слева, вспыхивает коричнево-черным факелом. «Только бы не промахнуться! Только бы не промахнуться!» — жжет будто и не голову, а сердце одна мысль. Почему-то кажется, что от этого — промахнусь или нет — зависит не только результат боя, а вся моя жизнь. Неторопливо поднимаю голову чуть-чуть выше бруствера и бросаю связку гранат под правую гусеницу, которая четче левой поблескивает на солнце. Взрыв. Стальная громада дрогнула, и в это же мгновение что-то горячее и тяжелое ударило мне в глаза и выбило из-под ног землю…
XIV
Очнулся я то ли от нестерпимой боли где-то в груди, то ли от чьей-то звучной перебранки — не пойму, и то и другое я почувствовал и услышал одновременно. Какое-то время лежу с закрытыми глазами, пытаясь понять, что же случилось, почему мне так больно и куда это я попал. Приглушенный стон, раздраженные возгласы наводят на мысль, что я среди раненых. Узнаю по голосу, что ругается Николай Губа. Открываю отяжелевшие веки: прямо перед глазами в ярко освещенном заходящем солнцем квадрате раскрытых настежь дверей четко очерчены две фигуры. Плотный и высокий Григорий Грищенко, немного ссутулясь, обняв правой рукой Губу под мышки, не спеша ведет его по ступенькам в помещение. Тот — маленький и замученный, с перекошенным от боли лицом — кричит:
— Это из-за нее, из-за этой куклы нас заткнули в эту дыру… Растолкут всех в порошок, никто отсюда не вырвется, никто…
— Не болтай глупостей! — басовито урезонивал его старшина Грищенко. — Не кричи, кровь не так будет течь. — Громче добавил: — Не нас, так другую роту послали бы, в которой нет «куклы». — Медленно и осторожно опускает Губу на разостланную солому.
— Но послали не других, а именно роту Байрачного за его грешки! А мы расплачиваемся…
— Если ты не прикусишь язык, я тебе отвинчу голову! — сурово пообещал Губе танкист, который лежал рядом со мной. Он от макушки до пояса обмотай бинтами.
По голосу узнаю, что это Уваров, механик-водитель той «тридцатьчетверки», которая вспыхнула еще перед моим ранением. Трое из экипажа, в том числе и командир взвода лейтенант Юргин, погибли, а он, уже охваченный пламенем, выскользнул из машины через нижний люк. Наверное, у него очень болят ожоги, но не подает вида. Лишь иногда вырывается из груди глухой сдержанный стон.
— Трещит на всю округу, виноватых ищет… А того не соображает, что, может, мы, погибая здесь, спасаем всю бригаду. — Уваров попробовал пошевельнуться — и заскрежетал зубами.
«Возможно, и в самом деле, — думаю я, — Губа в какой-то мере прав. Но Грищенко сто раз прав, когда говорил: «Не мы, так кто-то другой должен был быть здесь».
С улицы долетела густая автоматная трескотня — короткая, прерывистая. И, будто продолжая незавершенный спор, протяжно застучал станковый пулемет. С грохотом взорвался снаряд — один, другой, третий. Дом задрожал, что-то с тяжелым грохотом обвалилось — на чердаке или на втором этаже. Казалось, потолок вот-вот рухнет нам на головы и похоронит нас в этом полуподвале. Но потолок лишь печально заскрипел, посыпая нас трухой.