— Наверное, нет… — вздохнул тот. — Ведь его ранило еще в начале боя. Сначала в плечо, а потом ноги перебило… Если бы не Мария, так он и остался бы там, в «долине смерти». Она с парторгом Гончаровым вытащила комбата из-под огня, спрятала за обгорелые танки и там перевязала. А уже через некоторое время переправила в медпункт бригады…
— Жалко, не повезло бате, — тихо говорит Байрачный. — Посмотрел на нас и уже бодрее сказал: — Да вы, ребята, не вешайте носы! Чего приуныли?! Ведь мы, защищая фланги, даем возможность другим подразделениям развивать наступление, а это сейчас главное… Правду говорю?!
Пожимаем плечами.
— Та воно, мабуть, потому что… — совсем молодой паренек, видимо из наших мест, шутит…
Окликнуть бы его, но некогда…
Меня удивляет лейтенант Байрачный, молниеносная смена его настроения.
А вот старшина Гаршин — белобровый, курносенький крикун, его никто не боится, всем видно, что он добряк. Хрипловатым голосом Гаршин кричит:
— Чего столпились? Не цирк! Не хватает сюда хорошенькой мины! В траншеи!..
Лейтенант Байрачный приказывает старшине проводить всех на левый фланг роты в третий взвод.
Фрицы, выбитые с этого участка обороны, закрепились на наших флангах. Оттуда они ведут артиллерийский и минометный обстрел наших позиций, оттуда время от времени бросаются в контратаки.
Вот и сейчас в немецкой обороне за «ничейным» оврагом, который их отделяет от нас, заметно движение. Мы немного выжидаем: две «тридцатьчетверки» прогромыхали позади нас — видно, меняют позицию… Теперь за нашими спинами стоят в капонирах лишь три танка и две самоходки. Враг, наверное, решил воспользоваться этим, вот и зашевелился.
Я с карабином устроился рядом с пэтээровцами. Хоть они замаскировали свое противотанковое ружье, мне такое соседство не нравится. Ведь немецкие танки пойдут именно на такие «ружья». Огонь из ПТР для лобовой брони «тигров» не страшен.
Наверное, я, думая обо всем этом, передернул плечами или другим образом выдал свое волнение, ибо Грищенко говорит:
— Не дрейфь, Стародубчик! У нас есть гранаты, есть вот бутылки с зажигательной смесью.
Молчим, прислушиваемся к грохоту снарядов, к пронзительному завыванию и глухим всплескам мин.
— Поесть бы не мешало, — вздыхает Грищенко, — под ложечкой сосет. Скучают по мне сухарики в мешочке, там, в минроте. А скоро ли возвратимся туда — неизвестно… Наши ребята, наверное, уже давно позавтракали, им же до кухни не очень далеко. А здесь, кроме ложки за голенищем, ничего больше… И никаких тебе трофеев: чертова саранча все сожрала.
Пэтээровцы перемигиваются. Их, наверное, потешает Грищенкова неугомонность. Один из них достает из кармана два сухаря, дает Грише и мне.
— Хоть немножко заморите червячка, — извинительно улыбается, будто он виноват, что не имеет больше.
Снаряды взрываются метрах в пятидесяти от нас ровной полосой, потом фонтаны земли поднимаются ближе, через минуту — еще ближе. Приседаем, втягиваем голову в плечи: бьют по линии окопов, по траншее. Земля дрожит, стонет, будто в агонии. По каске, по спине стучат комья. Дым, пылища — стеной, и ничего не видно, что вокруг. А немец бьет, бьет, бьет…
В этот грохот земли, огня и металла врывается низкое, угрожающее гудение моторов. Но мы, окутанные серой пеленой после внезапного артналета, еще ничего не видим.
Ветер дует с нашей стороны, он относит дымно-пыльную завесу в сторону немцев.
Вдруг из той пелены вырывается на полной скорости группа — десяток или больше танков и штурмовых орудий. Но мой взгляд прикован лишь к двум, к тем двум, которые идут прямо на меня. Из-за нашей спины оглушительно ухают «тридцатьчетверки» и пушки палят беспрестанно, но немцы продолжают наступать. За какие-то полсотни метров одна из машин остановилась и задымила. А вторая, не сбавляя скорости, направляется на позицию. Уже закрывает мне горизонт… Возле моего уха звякает противотанковое ружье… А вражеский танк приближается и теперь уже застит полмира. Я уже вижу металлический блеск его гусениц, тику черное дуло направленного на меня пулемета. Это дуло извергает синеватый дым. Пэтээровцы стреляют, да, видно, остановить этот танк им не суждено… «Ну, — думаю, — Стародуб, эти блестящие гусеницы тебя и раздавят…»
Грищенко бросает из окопа одну за другой две бутылки с зажигательной смесью. Я тоже швыряю бутылку. Но они или не достигают цели, или, может быть, ударившись о крыло машины, не поджигают ее… Хочется превратиться в комочек, в песчинку и упасть на дно окопа. А окопчик неглубокий, земля сыпучая. «Раздавит, раздавит…» Грищенко, какой-то напряженный, собранный, пружинисто выбрасывает свое тело из траншеи. У него в руках связка гранат. Подскочил — и сильным взмахом швырнул связку под самый танк. Тот остановился, вздрогнул — и замер. А в эту минуту оглушительно шарахнуло возле самой траншеи. Гриша падает на бруствер и сваливается в окоп.