— Ты, Гриня, не двигайся… Полежи… Скоро придет Мария или Лида, окажут тебе помощь — и все будет хорошо, — утешаю его и сам в это очень хочу верить. Иначе нельзя. Он должен жить, обязательно должен.
Гриша лежит неподвижно лицом к печке, в которой шипят и потрескивают, брызжа искрами, сосновые и березовые дрова. Глаза закрыты, но он не спит.
Я тихонько, на цыпочках, чтобы не тревожить его, подхожу к боковому окну, из которого видна дорога. Лунная тишина. Ни танков, ни людей. Невольно вырывается вздох.
— Нету? — шевельнулся Гриша. Скрипнул топчан.
— Нету.
И снова густая тишина.
Я палкой сгребаю в кучу жар на краю припечка, чтобы какая-нибудь головешка не упала на деревянный пол.
Радуюсь, что Гриша заговорил. Наверное, чувствует себя немного лучше. Но знаю: каждое произнесенное слово может ему повредить.
Выбегаю во двор за дровишками. За домом лежит большая куча хвороста, а под стеной, припорошенная снегом, горка березовых поленьев. Еще, наверное, хозяин заготовил.
Заношу в дом топливо, вожусь возле печки.
— Ты что, решил здесь до лета просидеть?
— До лета, — говорю, — или не до лета, а высушиться надо, иначе окоченеем.
Гриша стонет и скрипит зубами.
— Юра! Юра! — вдруг выкрикивает он, задыхаясь, будто ему стискивает кто-то горло. — Пристрели меня, пристрели! Я не могу больше… не могу! Слышишь?!
— Ты что, с ума сошел? А ну, замолчи! — бросаюсь к нему. В бледных отсветах дрожащего пламени Гришино лицо кажется страшным. Он корчится, извивается всем телом и надрывно стонет.
Прижимаю его за плечи к топчану:
— Успокойся, Гриша, не крутись… Полежи еще немного, уже скоро придут наши. И все будет хорошо!
— Никто в эту дыру не придет! Никакому черту мы не нужны… Даже Байрачный забыл о нас.
— Придут! Просто они еще не успели… — Вытираю с его губ сукровицу, и мне становится нестерпимо страшно за него. Когда у человека идет горлом кровь, я всегда думаю, что это уже все.
…В детстве я случайно увидел, как сельские мужики били дубинками местного конокрада. Били его, лежащего на снегу, били долго и жестоко. И с каждым ударом кряхтели так, будто выполняли какую-то тяжелую и очень нужную работу… А когда у конокрада горлом пошла кровь, один бородач сказал:
— Теперь хватит. Теперь уже все… Он долго не протянет.
И правда, через несколько дней конокрад скончался…
«Неужели не выживет Гриша? Неужели он не продержится, пока придут наши? А что наши? Разве перевязка его спасет? Ему, наверное, нужна немедленная операция. А наш армейский госпиталь плетется где-то далеко в тылах. Туда добраться нелегко. Приход бригады — это помощь скорее для меня, чем для Гриши… Да зачем эта помощь мне без Гриши?..»
— Гриша, не двигайся, чтобы не было кровотечения… Ты же мужественный, ты же умеешь держаться! — подбадриваю его, лишь бы сам поверил в то, что выживет.
Гриша притих, видно, немного согрелся. Снова выбегаю набрать сухих поленьев. Ночь звездная, морозная. Снег под сапогами скрипит густо, басовито. Треснет ветка — и катится эхо, как от выстрела, самому страшно. Полная луна высоко над лесом. Наверное, уже около полуночи, а на моих часах все еще четверть девятого. Остановились, когда попали в ледяную воду. Какого черта лейтенант Марафонов поперся на тот плес? Неужели нельзя было пробить прорубь и измерить глубину?
Огонь в печи разгорелся еще жарче. Розовато-золотистые языки пламени облизывают закопченный свод, вырываются в отверстие печи, разгоняя по углам комнаты темноту.
Гриша лежит, как и раньше, лицом к огню, молчит. Глаза закрыты, но он не спит. Боль сводит лицо, и он стискивает кулаки, чтобы сдержать стон.
Высохшими, нагретыми портянками обматываю ему ноги. Стараюсь делать это осторожно, чтобы не причинить боли, и накрываю их сухой шинелью.
Гриша уже не спрашивает ни про бригаду, ни про ребят, которые пошли с Байрачным в ближнее село.
«Почему же нет ребят? Что это может значить?..»
Гриша молчит, хоть и чувствует, что я — рядом. Я должен искать для него спасение.
Вынимаю рожок из автомата, достаю из карманов два запасных. На сухую тряпку выкладываю патроны из рожков. Протираю насухо рожки и патроны. Это для уверенности, чтобы не было осечки. Старательно протираю автомат. Он должен работать безотказно.
Я еще не принял определенного решения.
— Гриша, ты не пугайся. Я пойду сигналить.
Он будто и не услышал.
Выйдя во двор, дважды стреляю в небо одиночными, а потом даю короткую очередь. Эхо усилило ее, раскатисто покатило над лесом и над долиной.