Знаю, что так можно накликать на себя беду, но вместе с тем только так можно позвать людей на помощь. Известно, что трус десятой дорогой обойдет место, где стреляют, а смельчак пойдет именно туда, где подстерегает опасность.
— Ну вот, — говорю Грише, — теперь станем ждать смельчаков. Если они наши — быть нам на коне, если же немецкие — то…
Гриша ворочается на топчане, ему на нем жестко, но что поделаешь.
Сквозь неплотно закрытое шинелью окно падает на пол косой лунный луч. Кажется, он то рождается, то умирает — сквозняк качает шинель. Так и мы с Гришей: любая случайность может перекрыть дорогу в завтрашний день…
— Наверное, нет поблизости ни смелых, ни трусов, — подает голос Гриша, — Уже минут двадцать прошло, как ты стрелял, а что-то никто не является в эту пору. Да и что эти три-четыре выстрела… Никакой черт сюда и носа не сунет, вот увидишь…
Молчу. Он, наверное, прав.
— Наши танки могут там, за лесом, свернуть вправо, узнав, что переправа выше по течению, — медленно, будто размышляя вслух, говорит Гриша — Ты, Юра, лучше пойди им навстречу, повезет — направишь сюда какую-нибудь машину. А я буду ждать…
Мне и самому приходило такое в голову, но я молчал, чтобы не волновать Гришу… Ведь прошло уже часа три с тех пор, как мы остались одни, а бригады все нет. Если наши не напоролись на вражескую засаду и не завязали бой, им давно уже время быть здесь.
— Я не пойду. Я не оставлю тебя одного.
— Ты — трус! — раздраженно выкрикивает Гриша, поднимаясь на локоть. — Трус!
— Можешь оскорблять меня, называть как угодно, но оставить тебя в беде я не могу… Ведь вокруг бродят фрицы…
Гриша снова просит воды. Говорю, что воды нет.
— Хоть из речки, хоть из болота, хоть какой-нибудь…
— Не в чем принести, ведь наши котелки там, на танке…
— Ну, тогда растопи снег. Только б напиться…
— Не в чем.
— И откуда ты взялся на мою голову… Всю войну, как тень, не отстаешь от меня… Вот придет наша бригада, я расскажу, как ты ухаживал за мной. Байрачному тоже расскажу, он тебя проучит…
Касаюсь рукой его лба — он пылает жаром. Ну как мне спасать беднягу? Выхожу во двор. Луна высоко; уже, наверное, около полуночи. Где-то на юге бледные отсветы багрового пожарища борются с густой темнотой. Там наш передовой отряд… Или вся бригада? Наверное, она таки завернула вправо за лесом, на развилке дорог. Тогда ждать их нечего. Хотя бы Байрачный подоспел с ребятами, может, что-нибудь вместе придумали бы…
Сгребаю в пригоршню снег, сдавливаю в небольшой комок. Гриша прямо рвется проглотить его, но я не даю. Отламываю кусочками и кладу ему в рот.
Ему, кажется, немного полегчало.
Тогда иду за хворостом. Надо разворотить всю кучу, чтобы достать сухих веток, и наталкиваюсь на салазки. Вытягиваю их оттуда на свет божий. Большие и легкие. Думаю, что, наверное, кто-то приходил в лес за топливом, еще шлейка на них целая. А лесник, наверное, отобрал. А что, если на них положить Гришу, подстелить сена и двинуть навстречу бригаде?
Говорю об этом Грише, но он не соглашается.
— У меня и так болит все, а на них всю душу вытрясешь… Лучше обождем наших. Почему ты ничего не говоришь и все торчишь около окна? — еле слышно спрашивает Грищенко. — Боишься прозевать наших?
— И наших, и немцев. Если они забросают нас гранатами, тогда уже и наши ничем не помогут…
Тишина, слышно, как под печью шуршат мыши. Дважды скрипнул топчан. Я помогаю Грише удобнее уложить ноги.
— Они у тебя такие длинные, что их и здоровому тяжело тянуть.
— Не я их, а они меня… Оттого, что длинные, и напоролся первый. На коротких не выскочил бы наперед, и пуля бы досталась кому-нибудь другому…
Наша одежда почти высохла. Лишь от сапог идет белый пар. Я их повесил на палки, поставил над раскаленной плитой вверх подошвами. Хожу по избе, обмотав ноги портянками.
— Все не могу вспомнить, был Чопик на нашем танке после обеда или не было его? — Грищенко поворачивает ко мне свое потемневшее, искаженное болью лицо.
— Я тоже не помню. Если был, тоже принял ледяную ванну… Догоним наш батальон, узнаем.
— А догоним ли?..
Поколдовав немного возле санок, возвращаюсь в избу. В ней уже потеплело.
Грише, наверное, становится хуже: обескровленный, обессиленный, он совсем обмяк, лежит, безвольно свесив с топчана длинные руки. Стонет хрипловато, глухо. Мне от этого делается жутко.
— Гриша, дальше оставаться здесь нельзя ни минуты. Тебе необходима немедленная помощь.