— На санках, — говорю, — раненый. Его бы нужно в медсанбат.
— Пусть полежит и отдохнет, — отзывается бас, — что еще ему остается?
— Ждать нельзя. Прострелена грудь.
После глубокой затяжки тот же пожилой солдат невозмутимо говорит:
— Это не страшно. Залатают. Будет жить… Садись и закуривай, — подает мне блестящую коробку с табаком. — Когда людей больше, веселее…
Сажусь рядом с солдатом, трофейные автоматы кладу возле ног.
— А эти железяки исправные?
— Не проверял. Да, наверное, исправные, иначе бы эти фрицы их не носили.
— Это правда, — соглашается солдат, — немцы технику знают, не дурные. Но очень задиристые… А что выходит из этого? У меня дома кроме кур еще и кролики водятся. Так один кролик, так себе, рябенький, маленький, каждый день лезет к петуху драться. Иногда, правда, везет ему, прямо на спину петуху забирается. Но кончается тем, что петух, подмяв кролика, так долбит его, так собачит его, что пух летит. Однако пройдет некоторое время, кролик оклемается — и снова затевает. Так и немцы, сколько их ни колоти… зализав раны, снова лезут.
Пленные сгребают рассыпанное сено, усаживаются на него неподалеку от меня… В каждом их движении — лакейское смирение. Мне это не нравится. Басистый солдат угощает их табаком. Пальцами, похожими на грабли, неумело скручивают папиросы. Закуривают. Один сразу закашлялся, корчится…
— Привыкли к слабеньким сигаретам, а этот самосад им не по вкусу, — смеется мой сосед.
Двое молодых бойцов, что сидят за моей спиной, видно, из роты управления. Слышу, вспоминают в разговоре свою телефонистку «молодицу» Зину.
— А ее вчера наградили, — хвалится один.
— За что? — другой голос.
— Ну, за связь…
— С кем?
— Говорят, с помначштаба…
Оба заливаются по-юношески беззаботным хохотом.
А мне от этих подслушанных шуток почему-то невесело. Вспоминаю погибшую Капу, вспоминаю Марию. Может, в на них такие вот словоблуды льют грязь…
Рассказываю пожилому басистому бойцу о переправе через реку.
— Не иначе, — говорит он, — как ту речку запруживают где-то вверху на лето. А здесь, в низине, добывают торф. Образуются широченные ямы. Осенью воду пускают — и эти ямы становятся плесами… Поспрашивай местных жителей, они тебе расскажут… В один из таких плесов вы и угодили. Благодари бога, что неглубоко. Пошли бы под лед…
Только перед утром подкатила к нам первая колонна автомашин. Спешат за боеприпасами в Гримайлов, где находятся наши тылы и склады.
В кузове одной из машин настилаем сена, кладем Грищенко. Шофер дает газу. Вижу, Грищенко здесь намного хуже, чем было на санках: трясет на выбоинах, пронизывает холодный ветер. Утешает только скорость — летим так, что свистит в ушах. Грищенко молчит. Он, бедолага, видно, так намучился, что ему теперь все равно — куда его везут и зачем.
В кювете — обломки раздавленных танками немецких телег, трупы ломовиков, на них уже легла белым саваном изморозь. Чуть в стороне от дороги люди в гражданском копают яму. В стороне лежат трупы немецких вояк. Пленные, увидев это, погрустнели, отвернулись. Втягивают головы в поднятые воротники шинелей…
А еще вчера на этой дороге ничего не было. Значит, бой был здесь после нас. Наверное, наткнулись немцы на наши танки, когда драпали…
— Да, это вам не сорок первый, — говорит басистый. — Теперь они мечутся, как напуганные крысы. Пусть запомнят: не будет пощады душегубам, не будет! Пусть скажут об этом своим детям и внукам…
В Гримайлове узнаем от регулировщика, что медсанбата здесь нет, он прошел с основными силами бригады еще поздно вечером.
Эта весть огорчила и меня, и, наверное, еще больше Грищенко. Надеялись, что Мария Батрак, сделав перевязку, немедленно отправит его в армейский госпиталь… А оно вот что…
Отыскиваем медсанчасть бригады.
Наше появление не обрадовало медиков, они уже готовились к маршу. Но мы же не виноваты, что такое случилось. Грищенко заносят в избу.
Я стою возле дверей, жду, когда кто-нибудь выйдет, чтобы расспросить, как и что.
Через полчаса выходит капитан медслужбы — русокосая, пышногрудая, статная женщина.
— Как там он? — нетерпеливо спрашиваю.
— Вы о ком? — поднимает брови.
— О Грищенко, ну, о том, что ранен в грудь.
— А… Сейчас отправим в госпиталь.
— Это я понимаю. Хочется знать, как он себя чувствует, есть ли надежда на спасение?
Она пожимает плечами. Зеленоватые большие глаза косят мимо меня на дорогу — там стоит группа офицеров, наверное, ждут ее.