— Ранение… тяжелое, — вздыхает врач. — Потому-то ничего определенного сказать не решаюсь. Все может быть… — На ее глаза набегает туча.
— Благодарю, товарищ капитан…
— Привет гвардии! — кто-то кричит ей с улицы.
Не торопясь она сходит с крыльца.
— А вы не горюйте, — кивнула мне головой. — Будем надеяться на лучшее.
Я зашел в избу. На соломе, застланной одеялом, полулежит, опираясь на руку, Грищенко. Он весь обмотан бинтами. Похож на веретено с белой пряжей. Натягивают на него сорочку и гимнастерку. Готовят к отправке в армейский госпиталь.
— Иди уж Юра, догоняй своих, — голос его ослабевший, тихий.
— Успею. Мне еще нужно к майору Быкову.
Его и еще нескольких раненых выносят к трофейной санитарной машине. В ней удобно устроены подвесные койки.
— На этой уже не будет трясти, значит, дорога не страшна, — подбадриваю Гришу. — Держись!
Мы прощаемся.
На улице стоят машины зенитчиков. Черные стволы крупнокалиберных пулеметов нацелены в небо. Возле пулеметов пританцовывают, чтобы согреться, бойцы.
В стороне стоит автомобиль с пятнисто-зеленой будкой вместо кузова.
Подхожу. Увидев старого знакомого — майора Быкова, докладываю, что прибыл наконец.
— Как это вы сюда забрались? — удивляется, поднимая на меня усталые глаза.
Говорю ему, что сопровождал тяжело раненного Грищенко. Рассказываю о вчерашнем случае, о том, как добрался сюда с раненым.
— А по дороге, увидев вашу машину, решил зайти, ведь вы приказывали.
— Немного не вовремя, да уж если зашли… — Потом обращается к лейтенанту, чтобы тот подал аттестационные материалы. Держа в руках папку с бумагами, говорит: — Есть такая мысль, чтобы вас, товарищ Стародуб, аттестовать на младшего лейтенанта.
Я удивлен: чего-чего, а этого никак не ожидал.
— Я же недостаточно подготовлен, товарищ майор. Люди кончают специальные училища. А я……
— Ничего, — говорит Быков. — Вы имеете среднее образование, немалый боевой опыт. Надо будет хорошенько выучить устав, разобраться в оружии, что имеется в батальоне. А пока что надо заполнить анкету и написать автобиографию.
— Так писать же некогда.
Взглянув на часы с черным циферблатом, майор говорит:
— К сожалению, это верно. Сейчас двинемся.
— Разрешите тогда идти.
— Хорошо. Идите. А уж где-нибудь в Каменец-Подольском, если будет время, я вас вызову.
В приподнятом настроении выбегаю из помещения. Колонна уже в сборе. Спешу к танкам, выстраивающимся впереди колонны. Усаживаюсь на жалюзи.
Десантник свое место знает.
ДЫХАНИЕ ВЕСНЫ
I
Петр Чопик редко предается воспоминаниям: деятельным натурам некогда этим заниматься, да и времени на это воинским уставом не предусмотрено.
Но как-то после длительного тяжелого марша, когда мы попадали в березняке на пожухлые, влажные листья, Петр сказал:
— Вот так, Юра, всегда: как только попада́ю в лес, сразу же вспоминаю село. Меня, еще маленького, несколько раз отвозили туда на лето к бабушке. Леса там, под Одессой, нет. Но у бабушки был старый запущенный сад с густыми зарослями вишняка. Мне тогда он казался лесом. Густой такой, что и света не видно. Даже сердце замирало в ожидании какого-то чуда.
В вишеннике уныло темнел дуплистый пень. Мне казалось, что в том дупле водятся черти… Я его побаивался. После очередной потасовки с соседским мальчиком Санькой — мы с ним частенько дрались — я ходил насупленный, злой и просил бабушку отправить меня домой, в Одессу. Тогда она рассказала мне простую народную мудрость о том, что добро люди сеют, а зло — само прорастает, как бурьян. «Так и ты, сынок, никогда не держи зла в душе, а то тебя будут люди сторониться, да и душа от этого почернеет, станет трухлявой…» Слушая бабушку, я представлял душу, в которой прорастает добро зеленым нарядным деревцем. Таких в саду было много. А душа, в которой гнездилось зло, представлялась мне кряжистым, дуплистым пнем… Когда по нему, бывало, стукнешь носком ботинка или ударишь палкой, с него сыплется рыжевато-серая труха, а в нос бьет застоявшаяся плесень.
Я возненавидел тот пенек. Боялся, чтобы моя душа не стала похожа на него. Издалека обходил его… А потом отважился: вооружился заступом и колуном, два дня провозился. Помогал мне Санька. Выкорчевали, изрубили на щепки и сожгли…
Я говорил себе тогда, да и теперь говорю: «Петр, бойся трухлявого пенька в груди! Не будь равнодушным к чужому горю, к чужой беде… Поставь себя на место нуждающегося в помощи, пойми его и постарайся помочь…»