— Раздаю, — неохотно кивнул Быков.
— Боишься, что Монетный двор останется без работы, если ты не умеришь свою щедрость?
— Боюсь не этого… Боюсь, что воины, которые страдают и гибнут в окопах или стальных коробках, не простят нам, если мы их обойдем, не отметим их мужества, их героизма. Возможно, слышал, как они говорят по поводу наград: «Родина не забудет, не забыл бы командир!» Так-то вот…
— Но ведь не все, которые гибнут или попадают в госпиталь, заслуживают того, чтобы их отметили. Сначала нужно докопаться: что у него в мыслях!
— По-моему, капитан, каждый из них уже здесь, на фронте, показал, кто он такой. А что касается погибших, считаю, тебе известно — мертвые все герои. И живым надо верить.
— Это-то известно, но проверить лишний раз, для уверенности, не мешает.
Чухно, заложив руки за спину, пронес свои тяжелые, массивные плечи через комнату.
Уже с порога бросил Быкову:
— Ну я пошел. Бывай!
Быков промолчал.
Когда затихли тяжелые шаги за дверью, я спросил:
— Товарищ майор, давно ли вы знаете капитана?
— Да уже, наверное, с полгода, ну с того дня, когда он прибыл к нам. А что? — смотрит на меня.
Я смутился. Но, встретив искренний, поощряющий взгляд, который вызывает доверие, произнес:
— Вам не кажется, что он просто полон недоверия к людям, ко всем — кого знает, кого не знает?
По усталому лицу Быкова пробежала чуть заметная грустная усмешка, а может быть, это только мне показалось, может быть, это качнулось пламя.
— Такие, я бы сказал, категорические выводы делать после первой встречи с незнакомым человеком — дело довольно рискованное. Это просто неосмотрительно.
— Почему же первой? Я с ним довольно часто встречался. Мы ходили десантом на их танках… Но лучше меня знает капитана Чухно старший сержант Чопик.
Еще до войны Чухно — он тогда был лейтенантом, служил в Одессе — сватался к сестре Петра. С полгода обивал порог их квартиры… А Галина выскочила замуж за Паньку-мичмана. Разозленный Чухно грозился: «Ну я этого так не оставлю, не прощу. Я отомщу за себя и Галине и Петру…»
…Дописываю автобиографию торопясь, потому что в коридоре шум и топанье ног — наверное, закончилось совещание.
В конце страницы вывожу: «10 марта 1944 года. Ю. Стародуб». Положил бумаги на стол перед майором.
— Разрешите идти?
Он жмет мне на прощание руку.
Комбриговский «виллис», мигая фиолетовыми — для светомаскировки — фарами, торопился. Был пятый час утра.
— Хотя бы удалось выкроить какой-то час подремать, — вздыхает лейтенант Покрищак. — Голова, как пустой котел, гудит, уже на плечах не держится.
— А вы бы научились спать на ходу, как тот разведчик у Сокура, — посоветовал зампостроя. — В походе возьмет кого-нибудь под руку, идет и спит.
— Горе научит есть коржи с маком, — добавил кто-то.
— Если коржи, да еще с маком, так это не беда, — зампостроя осторожно потягивает папиросу, которую затем по привычке прячет в рукаве.
Машина подскакивает на искореженной снарядами и минами дороге, тормозя, объезжает круглые воронки от бомб, ребристые скелеты сгоревших автомашин, раздавленные танками орудия. Кое-где еще светятся, тлея, головешки. Стоит угарный смрад горелого железа, пороха, шерсти и еще чего-то, похожего на серу, что вызывает удушье. Вдруг этот смрад заглушается острым специфическим запахом… Проезжаем мимо двух автоцистерн, зияющих дырками.
— Везли в Тернополь не только боеприпасы, а и «горючее», чтобы поднять боевой дух гарнизона, — заметил Покрищак.
— Они, как тараканы, лезут изо всех щелей: из-за Збруча, с юга, из-за Серета, — вздохнул зампостроя. — Там придется туго.
— Ничего, — повеселел Покрищак. — Выстоим! Наш фронт уже повсюду наступает. Фашисты драпают, это им не сорок первый… Вероятно, слышали, что говорят бойцы: «Как только наши — на Прут, то немец — на Серет…»
— Говорить мы мастера, говорить легко, — не сдается суровый зампостроя. — Тяжело неделями эту грязь месить, а еще труднее — подставлять лоб под пули…
Мне приятно ехать с батальонным начальством, понимая, что и ты чего-то стоишь…
Дорога стала ровнее. Втягиваю голову в приподнятый воротник шинели. Веки закрываются сами. Просыпаюсь от резкого толчка. Хватаюсь за сиденье. Мотор зачихал, шофер выругался — и снова дорога… Только спать уже расхотелось.
И все-таки я задремал и увидел какой-то странный сон.
Будто в просторном зале, где вечером я пытался вздремнуть, полно людей. Стоят, рты открыли. А в центре зала новенький блестящий турник, и на нем Чопик крутит «солнце». Хорошо крутит, зрители ахают… Около меня насупленный Чухно. Тоже смотрит и громко говорит, что Чопик не «солнце» крутит, а «мертвую петлю». И я и те, кто слышит это, с жаром возражаем ему, а он твердит свое…