Да и противник, видно, тоже сразу понял, что нам солоно приходится. Рванул по опушке вперед.
До сих пор нас прикрывали стволы деревьев, из-за которых мы отстреливались. Теперь бьют и в лоб, и в затылок, когда бежишь назад, и сбоку. И уже никакой ствол тебе не защита.
— Была бы связь с командиром минроты, мы бы ему подсказали, куда бросить мины, — выдыхает Губа. — Сами бы корректировали.
Отходим назад и вправо. Все больше и больше падает наших, скошенных огнем.
— Не оставлять раненых и убитых, ни одного! — кричит комсорг.
— Не паниковать… Отходим организованно, — Губа не скрывает горькой и даже злой иронии.
— Слишком длинный у тебя язык, — сердито выкрикивает старшина Спивак. — Вот так где-то высунешь, а кто-то даст по зубам — половина и отвалится…
— Сильнее никто уже не даст, как сейчас дают.
— Бывает и хуже. Здесь тебя кромсают, бьют, уничтожают как человека, как воина. А могут смешать с грязью…
— Это ты о плене? — Губа смотрит на комсорга.
— Не только…
Мне при этих словах вспомнился Петя Чопик. Как там и что? Думаю, если бы он был около своего пулемета — может быть, и расчет не погиб бы, и немцы не зашли бы нам во фланг, и не было бы у нас таких потерь. Подумал так не только потому, что верил в его счастливую звезду (как раз теперь эта вера поколебалась), но и потому, что он опытный воин, находчивый, сообразительный.
Докатываемся до подлеска, который тянется в сторону села. Здесь, в широкой, с пологими стенами яме, лежат тяжелораненые, которых еще не успели отправить в село. Рядом, под ветвистой елью, погибшие.
Спивак выделяет группу прикрытия. Она занимает оборону. Всем остальным приказывает взять раненых и погибших и немедленно отходить к селу.
В группе — станковый пулемет, два ручных. И пять автоматчиков из «бывалых». Каждый может заменить пулеметчика.
Немцы уже достигли опушки леса. Бьем из пулеметов по кустам орешника, за которыми они окапываются, бьем, только бы помешать им открыть огонь по нашим автоматчикам, которые потянулись к селу через голый, ничем не защищенный выгон.
— Ну хорошо, — вздыхает Губа, когда они исчезают за приземистой халупой, что по ту сторону речки, — мы их прикрыли. А кто же нас будет прикрывать? Или, может быть, будем здесь драться с немчурой до тех пор, пока рак свистнет? Слышишь, как они наседают?
И в самом деле, теперь гудит весь лес — видно, противник облег нас тесной подковой. Секут по нашей небольшой группе с трех сторон. Только выгон, за которым на заречье проглядывается оборона батальона, молчит. Там, наверное, еще не знают, где свои на опушке, а где чужие.
— Подождем, пока наши оттуда ударят из пулеметов или накроют это чертово логово минами, — комсорг отвечает Губе, но говорит громко, чтобы все услышали. — Под этим прикрытием и рванем… Нам только бы до речки добраться. На этой стороне бережок хоть и невысокий, но спрятаться можно.
Николай Губа кривится, ему, видно, не по вкусу такой план отступления.
— Перспектива, скажу вам, незаманчивая… — У меня даже поясница заныла и спина застыла. Это я представил себе, сколько немецких пуль успеют меня продырявить, пока я до речки добегу.
— А что, ночи ждать? — сердится комсорг. — Боеприпасов не хватит. А сюда их никто не поднесет…
Снова закипает перестрелка. Переждав затяжную пулеметную очередь, Губа говорит:
— Хорошо Пете Чопику. Сидит себе на губе — и ухом не ведет. Переждет эту катавасию — ну и…
— Мелешь черт знает что, — осуждающе косится второй номер «станкача», готовя ленту. — Нашел кому завидовать! У человека такая беда, а ты…
— Хватит языками трепать! — вмешивается комсорг. Затем быстро выбрасывает руку: — Тихо! Слышите?
Наискосок от нас вверху что-то зашелестело, будто стайка шустрых птичек. Громкие взрывы расплескались в конце опушки, откуда немцы только что строчили из своих «МГ». И снова шелест — взрывы…
А с огородов, где занимает оборону батальон, донесся приглушенный расстоянием густой перестук пулеметов.
— Пора! — выкрикнул возбужденно комсорг. — Автоматчикам остаться на месте, бить по лесу, пока пулеметчики достигнут берега. Оттуда откроете огонь по этому участку, — приказывает пулеметчикам. — Мы будем отходить последними, — посматривает на Губу, на меня, на автоматчиков. — Все ясно?
Молчим.
— Все ясно? Чего же онемели?
— Все ясно, кроме одного, — передергивает плечами Губа. — Кто же прикажет немцам, — кивает на лес, — не стрелять нам в спину, когда вырвемся на выгон?