— Что ты таращишь туда глаза, как на новые ворота? — спрашивает Покрищак.
— Окна, наверное, не прикрыты со стороны леса, — говорю, — по ним можно пальнуть из пулемета.
— Ерунда. Пуховую подушку пулей не пробьешь. — Потом переводит взгляд на побледневшего комсорга: — Как там, в медпункте, всех перевязали?
— А мы там еще не были, — отвечаю.
— Какого же черта расселись! — кричит. — А ну, марш на перевязку… Как-нибудь без вас здесь управимся…
Я только было хотел развернуть газету, чтобы почитать о Чопике…
На улице совсем стемнело. За речкой — над лесом или опушкой — взлетают бледно-желтыми точками ракеты. Небрежно прочертив огненную дугу в нашу сторону, они вверху рассыпаются.
— Нажили мы себе соседа, — отзывается комсорг. — Отныне не будет скучно нам ни днем ни ночью… Выходит, Барановский был прав… Жаль, что мы не смогли разделаться с ними там, в лесу…
— Теперь, — говорю, — вся надежда на наши танки.
— Кто его знает, когда они придут, — вздыхает Спивак. — Может быть, за это время от нас лепешка останется… Ведь около сорока человек вышли из строя. Да еще и артиллеристов нет… А там — видел, какое скопище! Хоть мы и пощипали их хорошо, но что для них эта сотня или полторы? В масштабах полка это пустяк.
После некоторого молчания добавляет:
— Да и отступать не имеем права ни на шаг. За мост, за дорогу на Тернополь отвечаем головой! Если фрицев пропустим, ударят в спину тем, кто штурмует город… Вот, брат, ситуация…
Поравнявшись с церковью, бросаю взгляд на знакомый дом. Цинковая крыша тускло отсвечивает.
— Наверное, спит себе на кровати под теплым одеялом и не знает, что «комсомольский бог», на которого она засматривалась, ходит у нее под окнами. А может, ей снится…
— Нет, Юра, не спит она. Нам — беда, и им — не сладко… Сидят где-то в погребах, дрожат и за себя, и за родных, и, может быть, за нас с тобой. Война, брат, горе для всех, кто с ней соприкоснулся…
Далеко за селом вдруг что-то вспыхнуло и погасло. Такие вспышки бывают, когда взрывается танк или цистерна с горючим.
— Как ты думаешь, Юра, у этого старосты рыльце в пушку или нет?
— Трудно сказать. Но, я думаю, людей своих он не предавал. Вспоминаешь, как на Орловщине было. Мы еще не успели в село зайти, а там уже бабы самосуд устроили над старостой. Говорим: «Подождите! Придет власть, разберется». — «А мы и сами власть! Что заработал — пусть то и получает!..» Если бы этот кому-нибудь напакостил, красного петуха ему бы уже пустили…
— Почему же он тогда испугался?
— Увидел, что пришли какие-то молодчики, не вникнут что к чему, а если староста — значит, к стенке! Попробуй тогда доказать, что ты не верблюд…
IV
Нет, не ожидал я такой встречи с Марией! Удивил меня равнодушный, даже холодный взгляд ее карих, всегда немного грустных глаз, удивило спокойно брошенное — лишь бы отделаться — невыразительное «здравствуйте». И это после того, как мы две недели не виделись.
Видно, я напрасно возлагал такие надежды на эту встречу. И в походах, и на привалах, и даже в бою, в минуты затишья, все представлял, как мы встретимся, как она обрадуется моему появлению.
«Что за черт! Воюешь, воюешь, почти в героях ходишь, а на твои переживания — ноль внимания!..» — стараюсь погасить раздражение.
Ногу комсоргу так забинтовали, что не влезает в сапог. Он даже кряхтит и тянет за ушки голенища.
— Не нужно обуваться! — приказывает Мария. — Санитары отнесут в церковь на носилках, здесь недалеко.
— А почему в церковь? — удивляется.
— Там наш временный лазарет, ну, перевалочный медпункт, — объясняет Мария. — Где же всех здесь разместить, — разводит руками, — потом отправят в госпиталь…
— Да и место надежное, — добавляет усатый санитар, — может, немцы не станут из пушек палить по храму божьему.
— На это надежды мало, — отзывается кто-то из угла. — Для них на нашей земле нет ничего святого. Поставь самого бога — расстреляют.
— Что же это за бог, если его можно расстрелять? — усач обращается к тому, кто в углу.
— Теперь все можно! — донеслось оттуда.
— Будут ли бить по церкви или не будут, а она каменная, там безопаснее, чем в этой хибаре, — рассудительно говорит врач, выкручивая фитили в лампе.
Мария тем временем снимает с моей руки неумело намотанный ребятами бинт.