— Хватит тебе болтать! — с деланной суровостью поглядывает поверх очков Червяков. — Пиши.
Выхожу в сени. В потемках нащупываю кадку, зачерпываю ковш воды. Переступив за порог, лью на голову студеную воду. Сполоснув лицо, отряхиваю волосы, чтобы меньше воды побежало за воротник.
В комнате на деревянном колышке возле косяка старенькое полотенце с поблекшими вышитыми петушками. Слегка вытираю им лицо и голову, лишь бы не капало на стол, и насухо — руки. Снова усаживаюсь за бумаги.
В половине пятого мы закончили свою писанину.
— Беги теперь на капэ — пусть комбат и Покрищак просмотрят и поставят свои подписи. А уже потом отнесешь в штаб бригады, — дает мне пухленькую папку Червяков. Засовываю ее за борт шинели, застегиваюсь на крючки и иду.
Уже должно было б светать, но темнота непроглядная. Наверное, густой, тяжелый туман, что тучей лег на землю, не дает пробиться утренней заре.
Где-то одиноко кукарекнул петух, которого не удалось фрицам сцапать, кукарекнул — и смолк, будто испугался своей демаскировки.
От моста слышалась глухая автоматная очередь. Верно, кто-то дал так, от нечего делать. Пусть знают, что мы не спим!
Черная вязкая темнота очень медленно, едва заметно растворяется. На расстоянии вытянутой руки замечаю стволы деревьев. Иду левой стороной улицы, где не так грязно. Наверное, прошлогодняя трава не дает сапогам проваливаться в вязкий чернозем.
Прошел мимо церковной ограды, пересек площадь, которая отделяет церковь от проезжей части улицы. Поворачиваю направо.
«Хоть бы не заблудиться», — думаю.
Но нет: слева от меня избы, за ними на огородах наша оборона. Пройду восемь дворов — заборы у каждого разные, — а напротив девятого, по ту сторону улицы, КП.
Держась рукой за низенькие ограды, медленно продвигаюсь. Вдруг — может, послышалось, может, показалось, будто кто-то ходит совсем рядом. Становлюсь на всякий случай за толстое дерево. Притаился, слушаю. Нет, все-таки кто-то тяжело шаркает ногами, выходя со двора на улицу. Может, думаю, наши что-то несут. Но почему тогда такая осторожность и таинственность? Прямо подмывало крикнуть: «Братья славяне, кто там?» Да что-то сдерживало: не спеши!
Осторожно, чтобы не нашуметь, освобождаю левую руку на марлевой подвязки, кладу на холодный, запотелый кожух автомата. Руки мои раскачивают автомат из стороны в сторону. Немного приседаю: на фоне посеревшего неба лучше видна цель.
Мимо дерева, за которым стою, проходят двое: передний, согнувшись в три погибели под тяжестью какого-то ящика, сопит. Второй идет чуть пригнувшись, тучный, широкий, коренастый. Тихо что-то шепнул переднему. Тот остановился, зашелестел лямками — наверное, удобнее пристраивал ящик — и сделал шаг: видно, хотел перейти на другую сторону улицы.
Вывожу автомат немного выше их голов.
«Хоть бы не случилось осечки, хоть бы не подвел!» А язык как шероховатый обрубок — во рту совсем пересохло от волнения. Набираю полную грудь воздуха.
— Хенде хох! — так гаркнул, что и сам не узнал своего голоса, даже испугался. И для подкрепления команды — очередь из автомата.
Задний здоровяк потихоньку, будто нехотя, оборачивается ко мне и поднимает возле головы толстым рогачом руки. Срываю с него еще дрожащей правой рукой автомат, ремень с кобурой, выхватываю из кармана две гранаты… А левой (даром что болит!) беру на прицел маленького, что под ящиком.
— Кто там стреляет? — доносится голос часового от церкви, где лежат раненые.
И в следующее мгновение с огорода:
— Какого черта панику разводить? Хочешь подзатыльников попробовать?
— Идите сюда! Быстренько, — зову.
Подошел Червяков-младший от церкви.
— А, птички прилетели! Поздравляю. Где ты их подстерег?
Рассказываю, ведя пленных на КП.
Наш Павел-телефонист знает немецкий.
Оказывается, шли на кладбище — это немного выше церкви, — чтобы там засесть и корректировать огонь своих минометов и гаубиц. Кладбище на возвышенности — оттуда все село видно. К тому же там есть где замаскироваться: густые заросли кустарника и акации, могилки, кресты, даже склепы. Об этом мы узнали от здоровяка. А маленький только дрожит и беспрестанно шмыгает носом.
— Если бы не сбились из-за тумана немного влево, — говорит здоровяк, — вам сегодня было бы жарковато… Да еще и на этого по-дурацки нарвались, — пренебрежительно кивает в мою сторону. — Знал бы я, что он один, я научил бы его, как «хенде хох» кричать! И не пикнул бы…
Из-под расстегнутой шинели виднеется у него на груди черный крест и темная, будто черная, медаль «За зиму 1941—1942 гг., проведенную под Москвой».