— Ложка же целая, только держак оторвало. Какого же черта голосишь? — сердится Гаршин. — Обмотаешь проволокой — и будет служить.
— Но примета плохая, — отзывается Пахуцкий с деланной серьезностью. — Это значит, что она уже не нужна своему хозяину, что он обойдется и без нее…
— Пусть десять чирьев сядет на твою лопату! Мелешь ею черт знает что! — заводится Губа. — Пусть целая сотня пчел проткнет ее жалами!..
Ребята хохочут, а Губа чешет языком. Он может больше часа ругаться беспрерывно, не повторяясь.
— Если бы не был таким бешеным, — притворно-серьезно замечает Макар Пахуцкий, — может быть, хоть немного подрос бы. А так, видно, и останешься шкетом.
— Маленький, маленький, а жрет за двоих! — подзуживает Гаршин.
— Много есть научился, еще когда в школу ходил. Отец, бывало, говорит: больше съешь — быстрее вырастешь. Я и старался. А вот, видите, не помогло… Теперь я к своему росту привык, уже как-то безразлично. А по окончании школы, наверно, года так три или больше, даже за волосы себя тянул кверху, так хотелось хоть немного повыше быть. Мои одногодки уже, бывало, в девичьих пазухах руки греют, а я еще и подойти к какой-нибудь не отваживался.
Вспомнилось будто и недавнее, а может быть, и давнее: осенью прошлого года, когда мы стояли в Брянских лесах, как-то комсорг Спивак говорит мне:
— Сейчас нужно провести расширенное заседание комсомольского бюро. Ну, с участием комсоргов рот, комсомольцев-офицеров, актива. В линейных подразделениях уже знают. А ты сбегай к артиллеристам, скажи Опритову и заскочи к медикам, пригласи Батрак Марию.
Мы жили тогда в шалашах, но уже готовились к зиме: копали котлованы для землянок, заготовляли лес.
Дремучий девственный лес погрузился в густые сумерки. Когда возвращался от артиллеристов, уже так стемнело, что едва попал в шалаш, в котором разместились Мария с Лидой Петушковой. Вход завешен плащ-палаткой. Стучу по притолоке. Молчание. Отворачиваю брезентовые «двери», захожу:
— Есть здесь живые люди, отзовитесь!
Что-то зашевелилось в темноте.
— Кто это? — испуганно вскрикивает Мария хрипловатым спросонья голосом.
— Свои. Не бойся, — говорю громче, понял, что Лиды нет.
Беру в ладони теплую, мягкую, дрожащую руку. Отбрасываю с головы Марии полу шинели, которой она прикрыта, обнимаю девушку за щупленькие и такие беззащитные плечи. Она пахнет хвоей. И еще чем-то нежным, испытанным когда-то во сне, непостижимым и мучительно желанным!
Припадаю губами к ее влажным, полураскрытым губам.
— Не нужно, Юра, дорогой, не нужно, — спокойно, мне показалось, что слишком спокойно, отводит мою руку. Затем поднимается со своей хвойной постели. — Ты зачем пришел?
Я не забыл, зачем пришел, но мне сейчас не об этом хочется думать и говорить.
— Пришел, — говорю, — к тебе. (Хоть раз наберусь смелости и выскажу все, что думал.) Пришел сказать о своей любви.
— Дурной ты, Юра! Ты очень хороший парень, но дурной.
— Почему, ну почему ты не хочешь мне верить, Мария?
— Нужно куда-нибудь идти? — будто и не слышит меня.
— Будет срочное заседание комсомольского бюро.
— Ну так идем! — берет меня за руку… — Пригнись, чтобы не удариться лбом о перекладину.
— Будто можно сильнее удариться, чем только что!
— Можно!..
Минуту или больше молчим, пока ищем в потемках дорогу. Спустя минуту, тихо говорит:
— Ты, Юра, не обижайся, не сердись на меня. Ты хороший парень, но еще ребенок… Я старше тебя, и не просто старше на два года, нет. Сейчас я намного старше, потому что вот уже полгода варюсь во фронтовом котле. Не думай плохое, варюсь… А ты — дитя. И не стоит тебе со мной ну… связываться…
— Мария, ну при чем тут эта разница в годах! Это же мелочь, пустяки.
— Ой, горюшко, какой ты еще теленок, Юра!
— Что-то я тебя не пойму: то я хороший, то — дурной. То теленок, то дитя…
— Так оно и есть, Юра… Ты не обижайся, когда-нибудь поймешь. Лучше об этом не надо. Давай останемся друзьями, как до сих пор, все. Хорошими, настоящими друзьями.
Вздыхаю:
— Не знаю, как ты можешь об этом так легко и просто, будто на счетах клацаешь. А я… Я решился впервые в жизни сказать о любви. Ты понимаешь, впервые. Такое же бывает только один-единственный раз. А ты… Думаешь, мне не больно? Я признаюсь в самом святом, а ты: «Дурной ты, Юра». Эх, Мария, Мария…
— Юрочка, хороший, не сердись. Все перетрется, перемелется… Найдешь себе пару. Чего-чего, а девушек хватит… А мой «удар» пусть тебя не колышет, как говорят у нас в Белоруссии, пусть не волнует…