После этого она будто и не избегала меня, но встречались мы очень редко, и при каждой такой случайной встрече опускала глаза, как будто в чем-то провинилась передо мной… А последнее время, когда бригада пошла в бой, не видел Марию почти три недели. Соскучился по ней ужасно…
Губа под одобрительный хохот ребят рассказывает о том, как его «покрестила» в парни «чернявая, лупоглазая, с румянцем на щеках, пышногрудая Груня».
— У нее, — говорит, — ворота всегда открыты и всегда вымазаны дегтем. Не просыхали. Их щедро мазали и молодицы, и девчата, чьих мужей и женихов она соблазняла. Потом, правда, сама покрасила их черным. С тех пор никто уже не обращал внимания на ворота. Поговаривали, что в Грунькиной кособокой избенке, под полом, закопан котелок с кашей. Вот мужики и летят на него, как пчелы на медуницу… Старые бабы говорили, что она колдунья и умеет взглядом приворожить кого захочет. Но эти разговоры отлетали от нее, как от стенки горох. Ходила с гордо поднятой головой, как царевна, которой все вокруг подвластно.
Втрескался я в нее до беспамятства. Даже спать не мог — все она мерещилась. На что уж аппетит имею — дай бог каждому! — и его не стало.
Чувствую, что худею, чахну. Провожаю, бывало, ее каждый вечер украдкой до самых темных ворот. И все-таки смилостивилась. Как-то дождливым вечером — я уже после подумал: наверное, не было тогда у нее выбора, — когда я плелся за нею как собачка, остановилась. Делаю вид, что иду мимо. Взяла за руку и завела в свой дом. Счастью своему не верил. Чувствовал себя на седьмом небе, если не выше еще. Клялся ей в своей любви, в верности.
«Хоть завтра давай распишемся, была бы твоя воля!» — умоляю ее.
А она мне, улыбаясь:
«Ты, Николка, похож на шлепанцы от старых сапог: для домашнего обихода годятся, но дальше сеней в них не пойдешь — стыдно! — Потом выдохнула и добавила: — Да еще и легонький очень, как перышко. Будто и есть ты и, кажется, нет тебя, как дух святой».
— А ты бы сказал ей, — сдерживая улыбку, советует Пахуцкий, — что от святого духа у девы Марии сынок нашелся…
Хлопцы прикрывают рты ладонями, чтобы не прыснуть «шрапнелью», даже давятся. Но Николай невозмутимо ведет дальше:
— Уже выпроводив меня за порог, бросила: «Больше не приходи сюда и не волочись за мной собачонкой…»
— Так что в число ее «гвардейцев» не попал, не зачислила, — то ли спрашивает, то ли сочувственно утверждает чернявый, с не бритым еще пушком на губе автоматчик.
— Не сдал экзамен, — добавил другой.
— Смейтесь, смейтесь, — вздыхает Губа, — но в этом деле рост для нас немало значит. — Облизывая черпачок, который остался от ложки, рассудительно добавляет: — Вот, может быть, хоть немного подрасту за войну, наберу сил в теле, — поводит худощавыми плечами, — да еще, смотри, и на орден потяну — пусть тогда Грунька знает наших… Мне бы Славу или Красного Знамени — они же на защепке. Легко перецепить с пиджака на рубашку или наоборот. А Красную Звезду или Отечественной войны на рубашку не нацепишь — дырка останется…
— Так зачем же Груняше «знать наших»? Что, поплетешься свататься? — немного удивленно и будто осуждающе спрашивает Орлов.
— Там сориентируюсь по обстановке — свататься или не свататься. Но ходить по селу буду гоголем. Пусть смотрит, пусть знает, что с таким «шлепанцем» спокойно можно идти на люди, потому что его будут встречать с почетом и уважением.
— Дай бог нашему теляте волка съесть!
— И съест, — откликается от пулемета Пахуцкий, — съест…
Со страхом вспоминаю: еще перед обедом, перед атакой немцев, комбат приказал мне идти в штаб. А я сижу уши развесив, байки Николая слушаю. Вдруг комбат узнает, что я еще здесь, — всыплет.
— Ну, архаровцы (вспоминаю Байрачного), отстрелялись, пора и за дело приниматься! Пока тихо — расчистите траншею, оборудуйте окопы и отремонтируйте блиндажи, — приказываю ребятам. — И делайте все незаметно, не демаскируйтесь, а то если кого стукнет — не жди от меня пощады! Всем приступить к работе! Через два часа проверю. Чтобы все было как утром. Наблюдение ведет один — по очереди. — Потом, немного пригнув голову, чтобы шапка не мелькала из-за бруствера, бегу к старой риге.
По дороге в штаб я зашел в церковь.
Полутьма дохнула сыростью и холодом. Затуманенные лики святых, серые, хмурые стены. Внизу — белые бинты на солдатских ранах…
Тяжелораненых уже вывезли. Но среди тех, кто еще остался, немало таких, что не могут ходить без посторонней помощи.
— Почему же их не эвакуируете? — обращаюсь к Лиде Петушковой.