Начало светать. Дохнул холодный ветер. Идти стало немного лучше — подморозило. Хлопцы, рыская по обеим сторонам улицы, перекликаются то голосами, то автоматными очередями.
Мы немного отстали от своих соседей слева, но это расстояние заметно сокращается. И потому не боимся, что нас подстерегает опасность.
Правда, ночные сумерки еще таятся на чердаках да в подвалах.
— Вылезай, кто тут есть!
Тишина.
Чирк, чирк из автомата — и пошел дальше.
Улица теперь клонится мягкой дугой на юго-запад. Домики, не добежав метров двести — триста до железнодорожной насыпи, остановились. Вероятно, они не хотят испуганно дребезжать стеклами окон, когда вновь начнут проходить, тяжело пыхтя, груженые поезда.
Там, у моста, стрельба не затихает ни на миг.
Присоединяемся к соседям и неширокой цепью заходим западной околицей села на южную сторону. Приказывают остановиться, залечь. Ведь дальше — зона, которую уже простреливают немцы из леса.
От соседей узнаем, что пленные штабисты — под мостом. Немцы вели их не селом — боялись, что мы отобьем, — а полем, по ту сторону железнодорожной насыпи. Перегонять пленных через насыпь на эту сторону не рискнули: она простреливается нашими пулеметами. Решили проскочить под мостом, повернуть направо в кустарник — и к своим. Надеялись, наверно, что им повезет. Ведь в то время в селе еще шастали их автоматчики. Но когда подошли с пленными к речке — никого из немцев в селе уже не осталось. Прикрывать их оттуда некому. Под мост они успели пробраться, а оттуда выхода нет. Попали в огненную ловушку. Прижимаются теперь к каменным наклонным стенам и стоят ждут, пока к ним придут на помощь. А пленные ждут своих… Взвод, который вчера держал оборону по ту сторону моста, теперь снова там в своих окопах. Комбат успел его перебросить через насыпь, как только пленных завели под мост. Володя Червяков рассказывает об этом так, словно этот взвод решает судьбу батальона и даже судьбу бригады. Я его понимаю. Он надеется, что среди пленных и его отец, которого до сих пор так нигде и не нашли…
И мы все мысленно под мостом, с нашими товарищами, попавшими в беду… Может быть, там знамя бригады.
Как нам ни больно, как мы ни волнуемся, но поделать ничего не можем. Вход или выход из-под моста закрыт не только нашим огнем. Контролируют подступы к мосту и немцы. Они ведут по предмостью ожесточенный огонь из автоматов, из пулеметов и швыряют мины. Так что ни туда, ни оттуда даже мышь не прошмыгнет…
— До каких же пор это будет? — беспокойно спрашивает Володя Червяков. — И чем все кончится?..
После довольно долгого и гнетущего молчания Губа, будто уже обращаясь не к Володе, рассудительно говорит:
— Все в жизни имеет свой конец. Даже самые большие, самые жестокие войны кончаются миром. Вечных войн не бывает. Значит, и этот бой окончится…
— Боюсь, Николай, — мусолит самокрутку Пахуцкий, — что этот бой еще не скоро закончится… Дело, брат, пахнет табаком…
VIII
На солнышке пригревает. Но в тени белая изморозь не тает. Ветер сухой, морозный.
— Похоже на то, что зима переходит в контрнаступление, — дует на посиневшие руки Орлов…
До сих пор он еще не научился орудовать лопатой в рукавицах… «Тогда не чувствую черенка, — объяснял. — Кажется, выскальзывает из рук… А без рукавиц — совсем другое дело». В самом деле, он ворочает землю за двоих — сильный, ширококостный, хоть и молодой еще. Видно: человек рабочей закалки.
— Пусть переходит, — отзывается Губа. — Ей долго не продержаться. Ведь уже конец марта… Это у вас там, на Урале, сейчас еще такое закручивается, что и света божьего не видно, а у нас конец марта — ранняя весна…
— Еще можно всего ожидать, — подкинул Пахуцкий, — и тепла, и холода…
Копаемся в земле, роем неглубокие окопы второй линии обороны перед мостом — это позади тех пулеметчиков, автоматчиков и пэтээровцев, которые сидят в «старых» окопах, обороняя мост. Расстояние до них — метров сто пятьдесят, не больше. Но у нас здесь в сто раз безопаснее, чем там: от вражеского огня из леса мы защищены двумя рядами домов и сарайчиков, садами и палисадниками.
В неглубокие — по колено — окопчики мы принесли сухой соломы. Залегли. Перебрасываемся отдельными фразами, когда около моста на какое-то время замолкают пулеметы.
— Оно бы уже и позавтракать не мешало, — подает голос Сорокопут-Губа.
— У тебя других забот нет — только бы трескать и трескать, — отвечает ему Пахуцкий.