Гул через какую-то минуту снова повторился и пронзительные взрывы тоже. Во многих местах зеленоватые пятна взлетели лоскутьями вверх вперемешку с комьями земли.
За этим гулом, за взрывами послышался густой, басовитый рев танков. Солдаты противника, которые до сих пор лежали, оторвались от земли, будто их подхватил ветер страшной силы. Подхватил и закружил в сумасшедшем вихре.
Танки дугой на большой скорости приближались к гитлеровцам… Вражеские артиллеристы ни разу не выстрелили по танкам: воля их была парализована…
Теперь заговорили танковые пулеметы. Дикое, безумное скопище врага, подчиняясь воле инстинкта — выжить, спастись! — рванулось всей массой в сторону насыпи.
— Какого же черта они не сдаются? — скрежещет зубами Николай Губа.
— Ты слышал, что это какие-то курсанты — будущие фашистские офицеры, — говорит Пахуцкий.
Впервые слышу, что Николай и Макар не спорят друг с другом. Такого еще не было.
А фрицы и в самом деле не сдаются, не бросают оружие. Может быть, прошел шок и они еще на что-то надеются. А может быть, никак не опомнятся и не приходит им в голову поднять руки. Они бросают гранаты, стараются попасть по смотровым щелям из автоматов, из пулеметов. Один танк загорелся. Пламя полыхнуло по жалюзи, быстро поползло по корпусу. Машина рванула изо всех сил вперед — через самую гущу толпы. Перерезала, проутюжила ее и где-то на расстоянии метров семисот или больше от взбешенного скопища остановилась. Танкисты выскочили из машины и начали гасить развихренное пламя…
А к толпе уже подкатила другая «тридцатьчетверка». Остановилась, приглушив моторы. Открылся люк башни. Оттуда даже до нас докатилось зычное, басовитое «Ахтунг!». И тот же голос приказал немцам сдаться. Дальнейшее сопротивление бесполезно. Напрасные жертвы. Гарантирует им жизнь.
В ответ — треск автоматов, вспышки огня от гранат на башне, на жалюзи, около гусениц… Танк газанул, загудел и, как и первый, ринулся через гущу толпы…
Дикие животные выкрики, стоны, вопли…
Я зажмурил глаза… Видел, как утюжат траншеи, меня самого в окопе утюжили… но такого месива из грязи и раздавленных людских тел еще не видел…
Танк, уже по ту сторону толпы, развернулся. Снова приоткрылся люк башни. Танкисты предлагают или приказывают сдаться!
В гуще — толчея, выкрики, стрельба.
— Наверное, самодура командира укокошили, который запрещал сдаваться, — высказал кто-то предположение.
Крышка башни становится вертикально, из-за нее поднимается в черном шлеме голова. Танкист что-то кричит присмиревшим оторопевшим гитлеровцам.
— Смельчак, — говорит о нем Губа. — Среди моря хищников высунулся из башни вполроста, не боится…
— Хищники там не все, — уточняет Пахуцкий. — То, видно, море баранов или овец, которым всю жизнь твердят, что они львы. И что им сам бог велел царствовать… А настоящих хищников, которые держат стадо под страхом, там единицы, если их еще не всех прикончили…
Танкист крикнул и показал правой рукой — в одну и в другую сторону.
Толпа зашумела, и вмиг поднялся целый лес рук над головами. Прямо на оттаявшую пашню падали автоматы, пулеметы, лотки с патронами, гранаты…
В то же мгновение над окруженными вспыхивают белые кучевые облачка разрывов. Сердито фыркают осколки, шлепаются даже около нас в насыпь.
Толпа, которая было немного утихла, теперь забурлила с новой силой. Солдаты падали на землю.
— Паразиты, проклятые, бьют по своим из пушек, чтобы не сдавались в плен, — ругается Губа. — Ну и людоеды, ну и подлюги!
А облачков все больше, и на поле даже рябит от серо-зеленых, неподвижных, распластанных немецких солдат…
Несколько танков, которые стоят на пригорке, задвигали своими стальными хоботами, пальнули туда, в лес, откуда бьет вражеская батарея. Ударили раз, второй, третий… Облачков стало поменьше.
Мы, потрясенные зрелищем, лежим молча, как парализованные.
— Они с нами делали еще хуже, — наконец отозвался Пахуцкий, имея в виду «утюженье». — Это наше возмездие им… — Будто ничего нового и не сказал. Но мы опомнились, зашевелились…
Архаровцы Байрачного, не ожидая команды, сыпанули с насыпи вниз, стали собирать пленных. Молодых курсантов не больше половины. Остальные — туполицые, крепкие здоровяки, будто специально с бычьими шеями, откормленные.
— С такими головорезами иначе и нельзя! — презрительно, брезгливо сплевывает Пахуцкий.
Несколько «тридцатьчетверок» направились к речке, чтобы выбраться на опушку. Опасаясь, как бы не увязнуть в болоте, пронеслись под мостом, где берег и дно русла устланы камнем.