Мы разгребли с Зыкиным сапогами подозрительные бугорки, но ничего не нашли.
Со двора, что слева, послышалось глухое покашливание. Оглядываюсь. Стоит около порога дедуся в валенках, обклеенных понизу красной резиной вместо галош, в засаленной фуфайке. Посматривает на нашу работу.
— Дедушка, — говорю, — дайте нам, пожалуйста, грабельки. Нужно пробороновать немного улицу.
— Это еще зачем бороновать?
— Ну, нужно. Военная тайна…
— А… — поковылял за сарай.
— Как вы смели! — воскликнул Чухно. — Как вам не стыдно обращаться к нему?
— А почему? — пожимаю плечами. — Дед как дед.
— Это вы так считаете, близорукий вояка, «дед как дед». А то, что он из оккупированных, может, работал на нашего врага, вас не волнует!..
— Пустое, товарищ капитан… В оккупации побывали миллионы наших соотечественников, что же, им всем не верить?.. Вы же вот тоже побывали в плену, а вроде бы и не изменились…
Я сказал это спокойно, будто между прочим. Но Чухно даже покачнулся, как от страшного удара в челюсть. На какое-то мгновение окаменел, потом нашелся:
— Я же был не один — на глазах у всех, был четверть суток, это другое дело. — И, как бы убеждая себя, повторил еще раз, тише: — Это другое дело…
В это время дед принес небольшие железные грабли.
— Возьмите, — отдает мне.
— Спасибо. Уже не нужно, — говорю деду и не спеша двигаюсь с Иваном к штабу.
Просторное подворье штаба бригады заполнилось пленными.
— Ну и до черта же их, — удовлетворенно усмехается Губа. — Вдвое, а то и втрое больше, чем нас…
— Теперь они не страшны, — поправляет за плечами свой пулемет Макар Пахуцкий. — Вот если бы на час или два опоздали наши танки, тогда пришлось бы нам очень туго, было бы хуже некуда…
Обойдя штабной двор, шагаем кратчайшим путем к своему батальону.
Бойцы мнут, отряхивают шинели, около ручья моют соломенными пучками сапоги. Прихорашиваются.
— Вот и все, ребята, — говорю. — Конец нашему пребыванию в обороне, нашему ползанью по траншеям и кустарникам. Снова оседлаем танки — и вперед.
Я спрашиваю у минометчиков о Перепелице, не рассказывал ли он что-нибудь о Чопике.
— Ничего не рассказывал, — отвечает Бородин. — Да ему и говорить нельзя. Раздробило нижнюю челюсть, даже язык поранило. Гранатой угостили… Его еще утром с первой же машиной в госпиталь отправили.
— Жаль. — Пахуцкий чешет за ухом. — Жаль хлопца. А что касается языка, то уже совсем не по адресу, — лукаво посматривает на Губу.
Но тот притворяется, что не понимает намека, интересуется у Бородина — давно ли уже завтракали и давали ли по сто граммов…
О знамени молчим: каждый чувствует за собой вину и думает: что же будет с бригадой?
IX
Улицами и переулками села стекаются подразделения на площадь. Здесь, возле церковной ограды, под золотистыми кронами старых дубов стоят наши автомашины, дымит походная кухня, вызванивают ведра, котелки.
Готовимся к новому маршу. Но нас не выстраивают: нет еще минометчиков и пэтээровцев.
Подхожу к комсоргу, старшине Спиваку. Он сидит на фундаменте ограды, держа в руке толстую, сучковатую палку.
— Вооружился? — показываю глазами на палку.
— Ага.
— Ехал бы ты в армейский госпиталь хотя б на неделю. Быстрее бы зажило…
— Некогда. — И загадочно улыбается, посматривает мимо меня куда-то на улицу.
Оглядываюсь туда: на подворье бывшего старосты чернявая девушка — дочка хозяина — берет из колодца воду. Немного в стороне — беленькая, пышноволосая, покачивает в руке еще пустое ведро.
Хлева, что стоял рядом с колодцем, уже нет; чернеет только пожарище. Цинковая крыша на доме не блестит — серая от сажи, наежилась изодранным железом, зияет темными дырами пробоин.
— Чуть и дом не сгорел, да люди спасли, — как будто даже радуется комсорг. — Стрельба не утихает, а они так старались. «Э, — отвечают, — если бы не он, не этот староста, мы бы ни сыновей своих, ни дочерей не видели. Давно бы стонали на немецкой каторге…» Все в один голос утверждают, что этот хозяин защищал людей как мог. Но делал это разумно, хитро. Потому-то его немцы и не повесили, хоть и угрожали не раз…
Далее комсорг хвалится, что познакомился с чернявой Терезой и светловолосой Софийкой.
— Тереза говорит, что с радостью пошла бы с нами, не боится перевязывать, но мать не пускает, кричит: еще, мол, мала. — Опершись на палку, живо добавил: — Хочешь, я тебя с Софийкой познакомлю. Коса как перевясло.