— Да нет, — говорю, — спасибо. Как-нибудь в другой раз.
— А… Я просто забыл. Кстати, Мария передавала, что хочет тебя видеть.
— Что-то случилось?
— Не знаю, — пожимает плечами. — Она где-то там, — кивнул головой, — возле санитарной машины. Пойди узнай.
Мария не может сдержать улыбку и делает несколько шагов мне навстречу, доверчиво протягивает мне маленькую руку. Она теплая, мягкая и кажется мне еще нежнее, чем всегда.
вдруг возникли в памяти слова песни, которую очень любил Чопик, часто ее напевал.
— А я подумала, что ты уж не придешь…
— Почему ты так подумала?
— Да так… — Немного помолчала и добавила: — Говорят, что у парней твоего возраста очень обостренное самолюбие, которое кое-кто именует гордостью… Хоть это не одно и то же… — Метнула на меня быстрый взгляд карих, всегда немного печальных глаз. — Вы еще не выступаете?
— Почему «вы», а не «мы», разве медики не едут?
— Едут, а как же… — запнулась. — Только я не еду… — резко наклонила голову и пошла наугад через пустырь, что между церковью и кладбищем.
Я шел рядом, не отрывая взгляда от нее. Видел, как вздрагивают ее узенькие, беззащитные плечи, и это вздрагивание отдавалось в моем сердце острой, жгучей болью.
— Чего же ты плачешь, Мария? Я думал: зовешь меня, чтобы на свадьбу пригласить… А ты…
— Свадьбы не будет.
— А может быть, вы уже поссорились?..
— Нет, — отвечает, всхлипывая. — Ничего… А плачу — так, и сама не знаю почему… Наверно, и о прошлом, и о том, что есть… Ведь это никогда не повторится. Ты понимаешь, никогда… Подумалось: вот и разлучаюсь с семьей, где все — родное, все будто давным-давно свои, и так стало тяжко, такая охватила тоска, что слезы сами катятся… Но ты, Юра, не сердись. Ты же знаешь, что я не плакса… И за эти слезные нюни не сердись, и за все… Я так рада, что ты пришел хоть в последнюю минуту. Теперь мне будет спокойнее, я знаю: никого не обманула, никто не в обиде на меня. Правда же? — заглядывает в глаза.
— Сердиться здесь не на что. — Не знаю, как ей ответить. — Чего же сердиться? Просто буду вспоминать обо всем этом с жалостью — и больше ничего.
— Пройдет… — уже спокойнее говорит она. — Все понемногу забывается.
Стягивает с головы шапку осторожно, чтобы, наверно, не испортить прическу. Снимает с шапки звездочку.
— На, Юра. Носи ее вместо той, что у тебя. Эта красивее, а главное — счастливее… Меня в ней ни разу не ранило.
Я снимаю с шапки свою — защитного цвета, а вместо нее прикрепляю звездочку, покрытую огненно-вишневой эмалью. Поблагодарив, спрашиваю:
— Куда же ты едешь?
— К его родным, в Самару, теперешний Куйбышев.
Поворачивается и тихо уходит в направлении к машине.
— Там холодно, наверное?
Мне вспомнилось начало ноября сорок первого, когда мы проезжали через этот город. Уже были сугробы снега и вьюжило так, что и вокзал не разглядеть.
— Не знаю, как мне будет — холодно или тепло, но ведь больше ехать некуда… Своих еще не разыскала.
— Я имел в виду морозы.
— Что морозы…
На площади звучат громкие команды.
Мы ускоряем шаг. Уже около санитарной машины с крестом останавливаемся.
— Ну, Юра, вот тебе все пять, — кладет в мою руку маленькую ладонь, — чтобы повезло, чтобы тебя обходили пули и чтобы горе тебя не коснулось!
Я тоже желаю ей всего наилучшего.
— Если бы от пожеланий что-то зависело, — вздыхаю.
— Зависит, Юра, еще как зависит! Если бы все люди искренне желали друг другу добра, на свете не было бы ни войн, ни подлостей, ни горя… Зависит… — глянула мне в глаза, кивнула головой и пошла.
До сих пор мне почему-то не верилось, что она уходит из моей жизни. Только теперь, посмотрев ей вслед, я понял, что ушла навсегда.
Становлюсь в шеренгу на свое место. Смотрю направо, налево — и вижу: какой короткой она стала за эти двое суток.
Комбат на минуту-другую задерживается возле каждой роты, каждого взвода. Молча осматривает выстроенных бойцов. Наверное, сравнивает тот батальон, что был два дня тому назад, с этим, который перед глазами. Сопоставляет и видит отсутствующих: не фамилии на бумаге…
Комбата сопровождают начштаба и замполит. Троица, закончив осмотр, отошла немного от шеренги и остановилась напротив.