Все разбегаются к своим машинам. Наш танк близко. Я, Николай Губа да Макар Пахуцкий спокойно усаживаемся на жалюзи. Видим, как комбриг Фомич легко и ловко вскакивает на свою командирскую «тридцатьчетверку» и ныряет в люк башни, не прикрыв за собой тяжелой крышки.
Никто по тебе еще не стрелял, ты не заметил ни одного немца, а кажется, что целятся в тебя со всех сторон. Целятся из придорожных кустов, из перелесков, кустарников, из густых прошлогодних бурьянов, из темных балок, с невысоких холмов, даже из придорожных канав.
Невольно съеживаешься, сжимаешься в тугой комочек, и тебя все время не оставляет острое, мучительное чувство тревоги.
Болезненное, тревожное чувство, что в тебя «целятся отовсюду», сразу пропадает, как только прозвучит где-то пушечный выстрел или очередь из автомата. Тогда ты уже знаешь, где притаился враг, знаешь, что должен делать…
Но мы вот уже часа два, а то и больше едем по вражеским тылам — и ни одного выстрела. Потому чувство тревоги нарастает с каждой минутой.
В такие минуты я почти всегда думаю о партизанах. Ведь они месяцами, а то и годами живут во вражеском окружении. К этому чувству нельзя привыкнуть, как нельзя привыкнуть к боли, с ним можно лишь примириться.
Правда, партизаны хорошо знают местность, где они располагаются, знают, откуда ждать врага, даже его численность и боеспособность. Они, по возможности, маскируются, ищут природной защиты: в непроходимых лесах, болотах.
Мы — в худшем положении: мы не знаем, где подстерегает нас опасность на этом долгом пути. И замаскироваться не можем: едем открыто, не лесом или полем — там весеннее бездорожье, танкам не пройти, — а мощеными дорогами.
— Глупые фрицы, — торопится вставить словцо Губа на короткой остановке. — Засели бы в кювете у дороги. Подождали бы, пока вся колонна поравняется с ними, и чесанули бы по нам из пулеметов и автоматов… Успели бы всех укокошить, как куропаток. А сами — ходу. Танк за ними через поле не побежит. Завязнет.
— А ты бы на месте фрица усидел в кювете, когда бы на тебя вот такое железное страшилище лезло? Скажи, усидел бы? — допытывается Пахуцкий. — Фриц же не знает, что его не приметили метров за сто или двести. А как заметят, как дадут по нему из пулеметов или пушек да еще и гусеницами проутюжат? Хотел бы я видеть, долго бы ты сидел в открытом ровике перед колонной вражеских танков с автоматчиками на борту… Хотел бы!
— Если хорошо замаскироваться, то и высижу. Высижу, не давая о себе знать…
— То-то и оно, — смеется Макар. — Может быть, и сейчас они где-то притаились в кустах. Да «не дают о себе знать». Притаились и дрожат, слушая, как гудит земля…
Мелкие снежинки холодной мошкой прилипают к лицу, проникают за ворот шинели и тают. Шапки и шинели уже побелели…
Перетасовка в колонне закончилась: колесные машины и бронетранспортеры уже подтянулись, в хвост стало несколько танков. Снова заревели моторы, и длинная цепь двинулась.
Все вокруг побелело. Чернеют только две узкие ленты на дороге: ее утюжат десятки или, может быть, сотни гусениц да колес.
К рассвету так заметелило, что мы двигались как в белом мраке. Несколько выстрелов подряд из пушек разорвали сонную утреннюю тишину и сразу сняли щемящую боль с души. Исчезла тревожная неизвестность.
Как-то на одной из недолгих остановок, то ли в Сидорове, то ли в Скале-Подольской, Губа обеспокоенно допытывался:
— Ты, Стародуб, заметил, что еще не было ни одного боя, а колонна тает? Теперь сзади нас едет значительно меньше танков, чем в начале марша.
— Ничего удивительного, — выскакивает с ответом Макар Пахуцкий. — В каждом населенном пункте мы оставляем свой небольшой гарнизон: несколько танков да с десяток автоматчиков.
— Пока доберемся до Каменца, нас только горсточка и останется, — вздыхает Николай. — Кто же тогда будет штурмовать эту крепость?
— Ты что, не веришь в собственные силы? — посмеивается Макар. — Комбриг Фомич знает, что в передовом отряде едет Николай Губа, и всю надежду на успех возлагает именно на тебя…
— За мной дело не станет, — в серых маленьких глазках Николая поблескивает лукавинка. — Я что, я всегда готов поддержать Макара — прикрыть его с тыла, только бы он счастливо проложил дорогу вперед… Такая уж доля прицепщика: всегда быть позади, идти или ехать за ведущим… Это я усвоил давно. Не хочу быть выскочкой, их недолюбливают…
— Этого не бойся, — уже серьезно замечает Макар. — В бою выскочек не бывает.
Снег, мокрый, липкий, в обед перешел в дождь — мелкий, по-осеннему холодный. В промокших шинелях на холодном железе сидеть совсем неуютно. Уже и вечереет, а дождь не утихает.