— От кого бы ни научился, а говорю правду.
Берем вафельные не первой свежести полотенца, мыло и идем к ручью. Пахуцкий разрывает плотный самодельный конверт, всматривается в письмо и отстает от группы.
В небе парами со свистом проносятся наши истребители.
— Патрулируют. — Вадим Орлов с завистью посматривает на самолеты, козырьком приложив ко лбу ладонь. — О, если бы не они, устроили бы нам здесь месиво немецкие коршуны…
— Вы только посмотрите, с какой красавицей идут наши! — причмокивает Губа.
Навстречу нам шли Байрачный и Марченко с белокурой стройной девушкой, держащей букетик полевых цветов в руке.
Из-под пилотки одетой немного набекрень, выбились непослушные золотистые волосы. Легкий румянец на щеках подчеркивает ее волнующую нежность. Туго подпоясанная, защитного цвета гимнастерка и синяя шевиотовая юбка ладно облегают красивую гибкую фигуру. Мы приблизились к ним шагов на шесть-семь и подчеркнуто вежливо посторонились, давая дорогу: пусть девушка увидит, какого уважения и почтения полны бойцы к ее спутникам. Марченко с веселой лукавинкой в глазах подмигивает нам:
— Хоть ручеек и небольшой, а видите, хлопцы, какие там русалки водятся.
— Вот и мы туда торопимся, — отзывается Губа, — может, и нам посчастливится какую поймать…
Поздно вечером, когда мы уже спали, улегшись вповалку на разостланном брезенте, которым накрывают «тридцатьчетверки», меня вдруг кто-то толкнул под бок.
— Подвинься! Разлегся, будто король, — с притворной суровостью тихо забубнил Байрачный. — А здесь и примоститься негде…
Я переворачиваюсь с левого бока на правый, натягивая свою шинельку, краешком глаза ловлю кусок звездного неба и снова смыкаю веки.
— Хватит тебе храпеть, соня, — горячо дышит в самое ухо Байрачный. — Будет достаточно времени на том свете, чтобы отоспаться. А здесь нужно жить… Вот послушай — я только со свидания. Не девушка, а настоящее чудо. Да я тебе уже рассказывал о ней. Помнишь? Познакомился, когда был в госпитале… Теперь их полк, может и вся дивизия, тоже в этом лесу. — Байрачный передвинул ремень, наверное, чтобы не давил пистолет под боком, и, очевидно видя перед собой ту девушку, взволнованно зашептал: — Скажи, и где они такие растут!.. Да ты же видел… И вот, понимаешь, Юра, свидание перед атакой… Первое, так сказать, настоящее свидание, но оно может быть и последним — для меня или для нее. В обоих случаях — для нас… Да ты слушаешь меня или нет, колода неотесанная! — Байрачный схватил меня за плечо и, тормоша, перевернул на левый бок — лицом к себе. При этом я, наверно, зацепил Пахуцкого, который лежал рядом, потому что тот недовольно пробурчал:
— Какого черта разошлись среди ночи? — И сразу же прикусил язык, сообразив, что ворчит на командиров…
Байрачный глубоко вздохнул и уже как-то спокойно добавил:
— Только я в это не верю…
— Во что не верите? — отзываюсь.
— В то, что я погибну или она… Настоящая любовь не может погибнуть, нет такой силы, которая уничтожила бы ее, потому что это было бы противоестественно, потому что она — сама жизнь. А жизнь, как известно, сильнее смерти, потому и существует человечество…
Пахуцкий поднимает голову, чтобы посмотреть на Байрачного. Говорит раздумчиво:
— А разве среди тех сотен тысяч, которые уже положили головы, никто не любил по-настоящему или их не любили? Любили — еще и как!
— Известно, были, — соглашается Байрачный. — И не единицы, а тысячи больших, настоящих любовей. Воины погибли, но их любовь живет. Пусть односторонне, пусть в слезах и в горе, пусть в вечной надежде на возвращение своего избранника, но живет! Живут те, кого любили погибшие, кто их любил и любит, растят и будут растить сыновей и дочерей — это и есть торжество жизни над смертью! Понял?
— Я-то понял, — медленно тянет Пахуцкий, — но такое торжество лично меня не устраивает… Хочу сам принимать участие в торжестве жизни над смертью, хочу любить, хочу растить детей — много, чтобы было весело. И даже хочу дождаться внуков… Я за такое торжество жизни. Думаю, что и вы не против.
Выражение лица Байрачного не вижу, но в темноте поблескивают его белые зубы.
— Конечно, не против… Только мы об одном и том же говорим в разных планах. Я — крупнопланово, так сказать, масштабно, если хочешь — обобщающе. А ты совсем локально заземляешь. Конкретизируешь.
— Люди любят не вообще, а кто-то кого-то, и гибнут, даже влюбленные, тоже не вообще… каждый отдельно… Потому в наступлении или во время атаки не следует надеяться на то, что большая любовь отвернет пулю, нет. Наверное, нужно быть просто осторожнее, трезво и разумно смотреть на все, что делается вокруг.