К нашей «Гвардии» подбегает вспотевший Байрачный. «Где это, думаю, его носило, что даже гимнастерка к телу прилипла?» И только он устроился спереди, около пушки, вся колонна двинулась. Впереди нас танки идут журавлиным клином, без десантников. «Тридцатьчетверки» утюжат вражеские траншеи, уничтожают остатки огневых точек противника, расчищая нам дорогу. Вот и нашу «Гвардию» стало так раскачивать, что хватаемся за скобы, чтобы не слететь с брони. Это мы оказались уже в самой горловине прорыва вражеской обороны. Наверное, прорыв не очень широкий — немец бьет с двух сторон. Плотно прижимаемся к броне: если б можно было — втиснулся бы в нее…
Оглядываюсь назад — на «тридцатьчетверках», что идут за нами, пушки смотрят то влево, то вправо, то прямо вперед. Преодолеваем вторую позицию немецкой обороны. Она более насыщена огневыми точками, чем первая.
Дымят дзоты, горят ящики из-под боеприпасов, торчат стволы раздавленных пушек, лежат вперемешку с землей трупы гитлеровцев; среди тряпья поблескивает никелем губная гармошка… «Доигрались», — думаю, посматривая на тех, кто вылезает из уцелевшего блиндажа. Обросшие щетиной, грязные, они поднимают над головами руки и дрожат от страха, будто в лихорадке. В глазах заледенел испуг, как у приговоренных к смерти.
Механик-водитель Сурков лишь на минутку затормозил и сразу же прибавил газу: у нас нет времени возиться с пленными, ими займутся те, кто сзади. А нам нужно как можно скорее выйти во вражеский тыл — на широкий оперативный простор.
Справа от нас, километра за полтора, двигается еще одна колонна «тридцатьчетверок», возможно, наши, а может быть, из армии генерала Рыбалко. Теперь с той стороны не бьют по нашим «коробкам», значит, участок прорыва расширен. Это нас радует, но ненадолго…
Как только показался вдали Золочев, сразу же над нами разорвался бризантный снаряд, а за ним посыпались фугасные. Сурков выводит машину к оврагу. Мы скатываемся с брони на землю.
— Жаль, что с ходу не ворвались в Золочев, — падая в сизую, будто задымленную, полынь, выдыхает Байрачный. Он вскакивает, бежит за танком. Трусцой поторапливаемся за командиром. Так длится несколько минут. Пока крутой правый склон оврага прикрывает нас от вражеского огня со стороны Золочева. Затем ползем по-пластунски к тем кустам и начинаем лежа рыть окопчики. Подняться нельзя: вражеские пули свистят над самой головой, сбивая листья на кустах.
— Такой был разгон! Думали: один прыжок — и мы во Львове, а вот, видишь, замешкались сразу около какого-то Золочева, — бормочет недовольно Губа, вытирая влажный лоб о рукав гимнастерки. На это ему никто ничего не отвечает.
Заговорили пушки наших «тридцатьчетверок», что остались позади нас, в овраге. Бьют дружными залпами с короткими промежутками во времени. И будто эхо этих залпов, докатывается до нас гром канонады с противоположной окраины города. Это колонна танков, что шла справа от нас, наступает на Золочев с севера.
— Значит, берем город в стальные тиски! — возбужденно потирает ладони Байрачный. — Будут драпать фрицы, они таких шуток не любят…
Отыскиваю глазами Пахуцкого. Он метров за пятнадцать от меня пристроился под кустом терна. Лежит за своим «патефоном» на вытоптанной траве, даже не копнув ни разу лопатой.
— Сержант Пахуцкий! — зову. — Почему не оборудуете гнездо для пулемета?
Поворачивает голову ко мне, какое-то время смотрит, будто впервые видит, потом не спеша тянет:
— А какая нужда? Не они же наступают, а мы…
Я удивлен. Больше года знаю этого пулеметчика — и не было еще случая, чтобы он игнорировал указания или приказы командира. Но, вспомнив вечерний разговор о Валентине, делаю вид, что ничего не заметил. Как же отвлечь его мысли от события, которое произошло за тысячу километров отсюда, около маленькой станции Просяной? Нужна большая встряска, что-то необычное… Но чем ты удивишь бывалого солдата, что может быть необычным для того, кто прошел «долину смерти», кто видел, как горят танки и люди, сам горел, выбирался из окружения, был ранен, контужен, кого утюжили в окопе немецкие танки? Чем же ты его удивишь? Чем порадуешь так, чтобы он обо всем забыл? Наверно, сейчас одно, что способно на такое волшебство, — это победа.
Если бы такая история случилась с кем-нибудь другим, ну, допустим, с Губой или лейтенантом Покрищаком, не было бы никакой трагедии. И Губа и Покрищак смотрят на это дело с неприкрытой иронией, смотрят по принципу: не будет Галя, так будет другая. А Пахуцкий — однолюб. Я даже вспомнить не могу, чтобы он улыбнулся какой-нибудь из девушек. Хотя и стреляли взглядами местные красавицы — и в Гатном, что под Киевом, и в Коломне, но он стойко, как схимник, оставлял все взгляды без внимания.