— Ну да. Бросайте нашего Петю в яму и топайте в ночной поиск… — возбужденно хмыкнул Прохор. — За самим небось самолет прислали, когда его в глаз поранили. А сколько Петя ему «языков» перетаскал, кто-нибудь считал?
Он все не мог успокоиться и даже начал слегка заикаться.
— Не ему, а для пользы дела, — примирительно сказал Иван. — Им, начальникам нашим, тоже сверху приказывают… Так что ж батю-то не уберегли? — спросил он в наступившей тишине.
— Да ведь рассказывал я уже! Значит, третьего дня подстрелил его этот снайпер, — ответил Степан. — Ходил он тут во весь рост: чего, мол, хоронитесь, мол, меня пуля не берет… Я ему говорил: товарищ подполковник, не будите лихо, пока оно тихо! А он знай отмахивается…
— Жаль, толковый мужик был, — сказал Иван. — Под Ржевом ротой командовал. Орать не по делу любил, это точно. Но отходил быстро… Ну и чего? Доставили вы ему «языка»?
— Ну, — сказал Степан. — Резервист какой-то глаза бы на него не глядели. Нажрался как зюзя… Вылез из блиндажа помочиться. Мотню еще не застегнул, идет прямо на меня. Но дисциплинированный, гад. За всю дорогу, как я ему велел, ни разу не пикнул. Только икал.
— Ну надо думать… — хмыкнул Иван, одобрительно оглядев мощную фигуру Степана.
— Шнапсом от него несло, веришь, сам аж захмелел, пока его на себе допер, а потом он в себя маленько пришел, меня разглядел — и враз его медвежья болезнь прохватила… И все опять на меня. Еле отмылся. А комбат, когда руку жал, принюхался: чем, говорит, от тебя, Каморин, несет?
Все заулыбались, закивали: ну, Степан! Горазд приврать… И припоминали, как это все было на самом деле. Только Прохор оставался серьезен.
— Петя будто наперед все знал, — сказал он. — Я, говорит, в сорок первом от самой границы пятки смазывал, сколько порток и обмоток сносил, чтоб только снова наш пограничный столб своими руками пощупать. Вот тогда, мол, можно и помирать. Чуть-чуть, совсем немного, недотянул…
— У меня отца еще в первую германскую вроде где-то здесь убили… — вдруг сказал Степан. — Недалеко отсюда. Местечко Шиловичи, что ли, называется… А может, и не здесь… Да, и еще Петя очень хотел, Ваня, тебя повидать. Чувствовал, что ли, что может не успеть.
— Ну, — кивнул Михаил. — И еще он ночами уснуть не мог, жаловался: какую ночь, говорит не сплю, все думаю… Оставил он тут для тебя кое-что.
И полез в свой вещмешок. Достал оттуда трофейную флягу, тряхнул ее, и все услыхали, как взболтнулась в ней жидкость.
— На вот, Ваня, это тебе подарок от Пети. Велел передать. Трофейный коньяк, он самолично с убитого фрица снял, — продолжал он. — Налил нам тогда по крышечке, только попробовать дал. Остальное, говорит, Ванечке оставим, когда из госпиталя вернется, он в жизни такую вкусноту не пробовал.
— Ну что ж, помянем, стало быть, обоих, тем более девять дней… — Иван открутил крышечку, вопросительно оглядел товарищей. — Не поняли? Кружки ваши, спрашиваю, где?
Он разлил по кружкам, они молча выпили.
— Хорош коньячок, — одобрил Степан. — Только слабоват против наркомовской. Или взять Маркелов самогон. До костей пробирает. Ты закусывай, Ваня, вот тушенка американская, на Петю недавно получили, он поесть не успел, так тут еще осталось… С довольствия его до сих пор не сняли, а нам что — больше всех надо, чтоб самим заявлять?
И протянул ему открытую банку тушенки. Иван неодобрительно крякнул, но промолчал.
— Дают, бери. Небось в госпитале такой не бывает, — сказал Прохор. — Только начальству и нам, разведке. Закусывай, чего смотришь?
Старшина взял наконец банку, и оба дружно принялись выковыривать мясо ножом.
— Михаил, тебе оставить? — спросил Иван Безухов. Тот отмахнулся, а Прохор предостерегающе выставил руку.
— Мишка перебьется, — сказал Степан. — Мы одну банку оставляли, договаривались, что я сегодня борщ из нее сварю. Как раз бы тебя угостили… А он ее деду Маркелу этому отнес.
Михаил сердито засопел, но ничего не сказал.
— Что хоть за дед такой у вас объявился? — спросил Иван Безухов, с причмокиванием подбирая мясо с ножа.
— Не сказать чтоб уже совсем дед, — сказал Степан. — Шестидесяти еще нет. Вроде поляк. Но по-русски чешет не хуже нашего. С акцентом, не без этого…
— Он по-русски с польским акцентом, а по-польски — с русским, — уточнил Михаил. — Зато самогон гонит с понятием, из свеклы. Или из пшеницы. И такая чистая у него горилка получается…