— Так, может, я тоже агент? — добродушно засмеялся старшина, чтобы скрыть беспокойство.
— Может, и так… — неохотно улыбнулся Шульгин. — Но пока мы вас не разоблачили!
— Еще раз извиняюсь, что лезу не в свое дело, но почему бы вам тогда не расспросить уцелевших бойцов личного состава штрафной роты? — не отступал старшина. — Может, не все там погибли… Может, они его узнают и подтвердят, что Малахов из их роты?
И, как он говорит, отстал от своего подразделения?
— Вы еще не знаете, на что способна их агентура, — повторил особист, глядя в сторону. Похоже, он был уже не рад, что затеял этот разговор
— А вот есть еще на его руке наколки, которые, как он сам говорит, ему сделали специалисты там, где он сидел. Уж их-то не подделаешь.
— Ладно, хватит о нем. — Шульгин махнул рукой. — Слишком много времени мы ему уделяем, вам не кажется? Все-таки не понимаю, если честно, что у вас может быть общего с этим уголовником. Чего уж так за него заступаетесь, а он за вас? Вам хорошо смеяться… И еще вот кстати… — Он показал старшине документ, отпечатанный на папиросной бумаге. — Только сегодня утром поступила оперативка: противник усилил охоту на представителей высшего командования… Вот: «О переодетых в красноармейскую форму диверсантах, подготовленных в разведцентрах абвера»… А к нам завтра прибывают для рекогносцировки офицеры из дивизии и корпуса. Именно в нужное время и в нужном месте оказался этот ваш Малахов… Я не прав? Или вот еще одна группа… Недавно забросили в наш тыл… Документы у них в полном порядке, говорят на чистом русском и в нашей полевой форме. Похищают и убивают наших офицеров… Лучше бы вы с вашими бойцами помогли нам их поймать.
— Поможем чем сможем, — кивнул Безухов.
— Так как мы решим с Малаховым?.. Кстати, угощайтесь, — великодушно сказал он, заметив вожделенный взгляд старшины на раскрытую коробку папирос «Казбек» на его столе.
— Я с вашего позволения, товарищ капитан, не одну, — сказал Иван Безухов, запуская в коробку пятерню. — Не одолжите ли и для моих ребят? Нам скоро в секрет на всю ночь…
Шульгин кивнул, и старшина вытащил несколько папирос, сунув одну в рот и по две за каждое ухо.
— Для ребят, которые не могут взять путевого «языка»? И свободное время проводят на хуторе у местного кулака?
— Как так? Это вы о чем?
— Будто не знаете. Да уж, слишком долго пробыли в госпитале… Есть у нас такие сведения, есть…
— А, про этого. Рассказывали они мне про этого поляка с лесного хутора, — вспомнил Безухов. — Так они у него проходом в гостях бывали, там же харчевались…
— Зря вы так разволновались, — сказал Шульгин. — О ваших ребятах разговора пока нет. Но этот польский кулак — Марек его зовут — для меня подозрительная личность. Ибо он привечает хлебом-солью далеко не только наших, Иван Семенович! А это, между прочим, называется сотрудничество с врагом. Это уже статья.
Безухов так и застыл с неприкуренной папиросой во рту. Но Шульгин уже занимался другим: теперь он изучал свои бумаги и будто забыл о нем.
— Товарищ капитан! — потревожил его старшина. — Только вроде на то мы и разведчики, чтобы наблюдать, кто и чем дышит возле линии фронта… Вроде этого поляка… Или я не прав и это опять же ваше дело?
— Это наше общее дело, — холодно ответил Шульгин, вставая. — Идите, товарищ старшина, идите… Вы все поняли?
— Да. Понял… — кивнул Безухов. — Как не понять.
8
Михаил Лопатин тем временем подходил, слегка пригнувшись, к ограде хутора — чистенького беленого домика, с традиционным гнездом аиста на столбе.
— Ева, здравствуй, Марек дома? — негромко спросил Михаил женщину, возившуюся в огороде.
Она взглянула на него из-под руки, узнав, обрадовалась ему и проворно подошла к ограде.
— Дома, дома… Заходи, Миша, — сказала она по-русски с ощутимым польским акцентом. — Мы тебя второй день ждем.
— Да я помню, не забыл, крышу-то у вас не доделал…
— Это успеется… Марек, поди сюда, Миша к нам пришел!
Марек, пожилой, сухощавый, седой, лет на пятнадцать старше супруги, вышел из дома, приложил руку ко лбу, вгляделся.
— Заходи, Миша, — сказал он, — разговор будет.
— Нет. Сначала закончу, что начал. — Михаил кивнул на крышу дома, требующую ремонта.
Еще через некоторое время он уже чинил крышу, оседлав конек, с топором в руках, во рту гвозди. Чувствовалось, что делает он это с удовольствием.