— Ох, как я устала, Толик! — шепнула Шура и привалилась спиной к стене сарая. — Понимаешь, заходила в дома… Люди подозрительные стали, спрашивают, чья, откуда, где родные. Потом я уж не стала заходить… Ох, как устала!..
Никогда прежде Шура не жаловалась на усталость. Она была старше, и Толя как-то привык считать ее сильной, «совсем взрослой». И вот она призналась в своей слабости. И от этой откровенной жалобы к сердцу Толи подкатила незнакомая волна нежности, он готов был сделать все для этой девушки, теперь обессиленно прислонившейся к сараю.
— Ничего, Шура, держись! — сказал он, почувствовав себя более сильным. — В отряде отдохнем. Если завтра ничего не узнаем об аэродроме, то так прямо и расскажем комиссару. На пулю ведь идти бесполезно.
— Подпольщиков всех надо обойти, они, может, знают…
Шура сказала это совсем через силу, запинаясь, и Толя наклонился к ее лицу:
— Есть хочешь? Хлеб у меня остался.
— Спасибо, Толя… Чаю бы теперь.
— Может, нам в сарай забраться, в дрова? Я там каждый угол знаю. В прятки играли, когда маленьким был…
— Нет, Толик, в сарае замерзнем. У меня и так ноги ничего не чувствуют.
Она долго молчала, казалось, уснула. Но вдруг приблизила свое лицо к уху Толи, и он почувствовал ее горячее дыхание.
— Нельзя в сарай, Толя… Сюда и тропы нет, на снегу только наши следы… Патрули пойдут — увидят. У них собаки есть…
— У них все есть! — зло, с ненавистью сказал Толя. Преодолевая собственную усталость, оттолкнулся от стены, встал прямо: — Идем, Шура! Куда-нибудь. Только не стоять и не сидеть.
— Я пойду на свою прежнюю квартиру, а ты — к Вишнякову, — сказала Шура.
— Ладно. Только сперва я схожу к вашему дому, посмотрю. Может, в твоей квартире кто-нибудь поселился.
— Нет. Я сама пойду. Осторожно. Ключ от комнаты у меня.
Они условились о месте встречи на рассвете. Шура сняла варежку, протянула окоченевшую руку:
— До свиданья, Толя!
Редко они здоровались и прощались за руку. И как-то тревожно, неспокойно стало на душе у Толи. Он с трудом преодолел желание побежать за девушкой, не расставаться с ней в эту проклятую, бездомную ночь. Сделать этого было нельзя, но он все же шел по левому посаду от дома к дому и не терял из вида шагавшую впереди Шуру. Только тогда, когда она вошла в дом с черными окнами и ничего не случилось, Толя вздохнул и пошел к Вишнякову.
Оглядываясь по сторонам, Шура обошла вокруг дома. Ничего подозрительного. Тишина, мрак. Вот и знакомое крыльцо — три скрипучих ступеньки. Маленький коридор. Прямо — дверь к соседям, направо — комната Шуры. В ней холодно и сыро, но все же это не улица. Шура села на койку, сняла платок, расстегнула телогрейку. Ноги гудели, во всем теле была слабость. Во рту было сухо и жарко.
«Ох, не заболеть бы!» — со страхом подумала Шура.
Нет, теперь болеть нельзя. Только немного отдохнуть, чуть-чуть.
В узелке был хлеб, но есть совсем не хотелось. И потом — развязывать узелок… Нет, сперва отдохнуть…
Ощупала за пазухой маленький, согревшийся от тела кольт. Ни комиссар, никто в отряде не знал об этом револьвере. Даже Толе не призналась Шура в своей слабости: боялась ходить в разведку без оружия. А с револьвером спокойней. Смерть не так страшна, как фашисты.
Шура легла на койку. Стала перебирать в памяти все, что удалось узнать о вражеских войсках. Как бы чего не забыть. Завтра предстоит опять трудный день: надо узнать, что там, на этом аэродроме… А комиссар хорошо придумал: ищем мать… Они — брат и сестра…
Сон наплывал. Ей пригрезилось родное село Поповка. Братья, сестра Настя. Все неслось куда-то, никак ничего не задержать. Вот она, Шура, бежит из школы, размахивая портфелем… Мать, веселая, собирает обедать. Говорит детям, что сегодня родились четыре телочки… Мать — председатель колхоза, она всегда рассказывает о своих делах… Мелькает все быстро-быстро. Вот Шура уже пионервожатая, танцует с малышами вокруг новогодней елки. А вот Москва. Ткацкая фабрика «Красный прядильщик». Работа, комсомольские дела. И Осташево, совпартшкола. Красивое место, школа во дворце, где прежде было педучилище. Парк огромный, река, лес. И поле… Ах, что-то на этом поле надо сделать. Что же? Все время помнила — и забыла. Надо сделать, непременно! Аэродром!..
Сновидения отлетели. Холодная, сырая комната. И в сердце — тревога. Война.
«Пожалуй, надо уходить», — подумала Шура.
Но уходить не хотелось. Да и куда? В Осташеве подруг нет. Ведь Шура жила здесь меньше года. Подруги были по совпартшколе, но они эвакуировались. И ей, конечно, можно было уехать. Но она осталась, стала партизанкой… Поспать бы, хоть в этой холодной комнате!..