— Это уже интересно! — сказал Горячев.
Проскунин поморщился:
— Кроме младенцев, людей без мыслей не люблю.
— И я тоже. Но старик-то не в пустоте живет. Он что от людей услышит, то и повторяет. Хотя одна мыслишка, кажется, была его собственная. — Бормотов прищурился, вместе со стулом подвинулся к Горячеву. Сказал, понизив голос: — Вот ты теперь комиссар, отвечай. Почему это в прошлую войну немцы до Осташева не дошли, а теперь, видимо, дойдут? А ведь отсюда до Москвы сто километров с небольшим. Ну?
— Так ведь совершенно разные исторические условия…
— Ну, вот, — перебил Бормотов, — а со стариком ведь другой разговор должен быть.
— А за каким чертом разговаривать с ним? — спросил Проскунин. — Не все ли равно, есть у девяностолетнего хрыча в голове царь или нет?
— Девяностолетних действительно немного. Семидесятилетних — побольше, а пятидесятилетних… — Бормотов не договорил, махнул рукой: — Ладно! И все-таки объяснить деду, ради чего Гитлер войну начал, пришлось.
— И как? Перевоспитался старик? — с усмешкой спросил Горячев.
— Такой задачи я перед собой не ставил, — спокойно проговорил Бормотов. — Но ядовитую ложь обезвредить старался. Однако тут нам еще поработать придется.
— Да в чем суть-то?
— Суть проста. Колхозник налоги платит? Гитлер их отменит. Землю он раздаст всем — бери! И вообще войну он ведет только против коммунистов.
— Это же злобная вражеская пропаганда! — возмутился Проскунин.
— Безусловно. И, возможно, исходит она от фашистских шпионов. Ведь находили же у нас в районе вражеские парашюты. Старик сказал, что речи эти вел «пожарник», молодой, краснорожий.
— Нет у нас таких, — заверил Проскунин. — Все пожарные люди пожилые.
— Так вот, — продолжал Бормотов, — вылавливать шпионов мы, конечно, будем. Но это не все. Надо нейтрализовать вражеские слухи. На лекции и собрания у населения нет времени — уборка урожая. «Пожарник» по домам ходил. Вот и наши агитаторы пойдут. Хорошо бы найти толковых людей из беженцев. Они уже видели гитлеровский «порядок», вот бы и рассказали населению об этом.
— Неплохо бы, — согласился Горячев. — Беженцы в районе есть.
— Вот и пусть бы они помогли нашим агитаторам. Полагаю, что упор надо делать именно на разоблачение звериной сущности фашизма. О необходимости налогов для процветания нашей Родины, о том, что колхоз лучше единоличного хозяйства, — об этом мы говорили много. А вот о том, что фашисты поставили перед собой задачу уничтожить целые народы, о том, что они уже затопили кровью всю Европу, — об этом мы говорили маловато. Считали эту тему не совсем актуальной, особенно после заключения договора с Германией.
— Вот нам еще о чем подумать надо, — сказал Горячев. — Уйдут партизаны в леса, а гитлеровцы пронюхают и расстреляют их родных.
— Правильно. Родственников партизан в какой-то мере надо оградить, — согласился Проскунин.
Остановились на том, чтобы выдать семьям партизан официальные повестки из военкомата. В Красную Армию люди ушли почти из каждого дома, и гитлеровцам установить будет трудно, в армии человек или в партизанском отряде.
Разговор был окончен. С минуту в кабинете стояла тишина. Наконец Бормотов встал, сказал решительно:
— Все, друзья! На сегодня все. Идите спать.
Простившись, уже в дверях Проскунин и Горячев обернулись.
— А вы тоже домой, Александр Иванович?
— Да, скоро. Вот только одну бумагу в обком подготовлю.
Бормотов проснулся, поднял отяжелевшую голову. Он сидел в своем кабинете, облокотившись на стол. Все так же горела настольная лампа под абажуром. На столе — раскрытая записная книжка. Выведенные бисерными буквами пометки: «эвакуация», «оружие», «боеприпасы», «продовольствие», «типография»…
Знакомый осторожный стук в дверь. Вошла Евдокия Степановна.
— К вам командир истребительного батальона Морозов, — доложила она.
— Скажите, чтоб обождал пять минут, — ответил Бормотов. Он не хотел, чтобы военный человек застал его в таком виде: с мятым, припухшими после сна лицом, несобранного.
Шумова вышла, передала слова секретаря посетителю и тотчас вернулась. Бормотов, разминаясь, походил по кабинету, потом подошел к столу, вынул из ящика флакон одеколона. Смочив лицо и шею, он вытерся носовым платком и опять заходил взад и вперед. Все еще хотелось спать.
Шумова подошла к окну, отдернула штору, погасила лампу. В нежном свете раннего утра кабинет показался каким-то неуютным, пыльным, чужим. Шумова отдернула вторую штору. Упругий луч поднимающегося из-за реки солнца скользнул в комнату, осветил на стене портрет Ленина.