— Если ты не Шумов, так зачем же нам беспокоить начальство? Иди своей дорогой.
— Нет! Я сейчас у людей спрошу, где комендатура. Я пожалуюсь. Думаешь, если нищий, то можно издеваться…
Толя шагнул к ближайшему дому, решительно вошел в калитку. Сад, двор, следующий дом…
Только миновав парк и углубившись в лес, Толя почувствовал себя в безопасности. Мысли были тяжкие. Шуру без сомнения схватили. Ведь тетка упомянула о квартире, об этом она знать не могла. И ясно, что разведчица ничего не сказала фашистам, иначе Толе не выбраться бы из Осташева.
«Мать на подпольной работе, я листовки принес… Ни черта вы, гады, толком не знаете!» — подумал Толя. Он решил немедленно возвращаться в отряд. О случившемся надо доложить командиру.
К полудню, разбитый, измученный, Толя подошел к лагерю. Часовой вместо приветствия сказал:
— Иди к командиру. Давно ждет.
Проскунин выслушал Толю и проговорил озабоченно:
— Да-а… Зашевелились гады. Теперь надо глядеть в оба. Говоришь, кроме старосты, эта стерва объявилась? Надо доложить райкому. По сведениям, это Болычева.
— Я завтра пойду… — начал было Толя, но командир перебил его:
— Нет! Тебе в Осташево и носу казать нельзя. Пошлем других. Попозже.
Проскунин помолчал. В озабоченных глазах его затеплилась ласка. Он коснулся пальцами плеча Толи.
— Понимаешь, тут без тебя наши люди приходили. Оттуда, из-за линии фронта. Так вот. За портфель с документами, за шестиствольные минометы… в общем, за все командование представляет тебя к ордену Ленина.
Толя вытянулся по-военному. Часто-часто заморгал широко открытыми глазами.
— И это еще не все. — Проскунин протянул руку к нарам, взял новенький автомат ППД, подал его Толе. — На, владей себе на доброе здоровье. И на смерть фашистам. Этот подарок армейцев через десять рук прошел, пока сюда попал…
Толя совсем по-детски представил себе эти десять рук, как они, словно по цепочке, передают автомат для него, Толи Шумова.
— А теперь спать! Тебя ноги не держат, — сказал командир.
Прижимая к себе автомат, Толя вышел. По дороге к землянке опять подумал: «Что же с Шурой?..»
Очнулась Шура в темноте. Ни полоски света, ни лучика — Шура с ужасом подумала, что ей выбили глаза. Лежа на спине, она с трудом подняла правую руку, провела по лицу. Щеки, лоб в коросте запекшейся крови, распухли. Но глаза целы: надавливая на них, пальцы чувствуют упругость. Значит, черная темень не от слепоты.
Шура повернулась на бок, намереваясь подняться. Страшная боль пронизала все тело, от ног до шеи, на темень надвинулась другая чернота, и тут же все исчезло: девушка опять потеряла сознание. В другой раз она очнулась от прикосновения к щеке. Кто это?
Шура растопыренными пальцами схватила воздух, выскользнуло что-то мягкое.
«Крысы! Кровь учуяли…»
Ужас, омерзение помогли побороть боль. Шура села. Отдохнув, поползла на четвереньках. Где она?
Ладони попадали во что-то слякотное, мерзкое. Сгнившая картошка… А вот кирпичная стена, тоже холодная, липкая. Стене не было конца. Глухая, одинаковая, казалось, она тянулась на десятки километров. Шура ползла в одном направлении, ощупывала эту стену. В четвертый раз рука попала в знакомую ямку от выпавшего кирпича, и только тогда Шура догадалась: оползла подвал четыре раза. Обессиленная, легла на бок, лицо закрыла ладонями…
Она вспомнила комнату. Два обыкновенных канцелярских стола. Четыре стула, телефон, графин с водой, блестящие пузырьки на стекле. Очень долго смотрела Шура на этот графин. Может быть, сутки, может, вечность. Ее били и мучали долго. Каким огромным оказалось ее тело! Удар — и все по новому месту, и все новая боль. Как оглушительно кричало тело: не бейте! Но фашистам не было дела до этого крика. Два солдата работали кулаками, ногами, прикладами автоматов. Потом гестаповец-офицер, длинный, с торчащими вверх хрящеватыми ушами, приказывал прекратить избиение и совал Шуре стакан с водой. И все тот же вопрос:
— Где партизаны?
Шура молчала. Офицер бил ее лбом о разостланную на столе карту, прижимал к щеке горящую сигарету:
— Где партизаны?..
Опять крыса. Шура доползла до стены, села, привалясь спиной к скользким кирпичам.
Как жить, если жизнь кончена? Об одном она теперь мечтала: если бы была граната! Или кольт, который у нее отобрали.
Над головой послышались шаги. Открылся люк, и свет фонаря ударил Шуре в лицо.
— Выходи!
Она не двинулась. Двое спустились по крутой лестнице, подняли Шуру наверх.
И опять та же комната. Те же столы, графин. У двери солдат. И тот же гестаповец с хрящеватыми, острыми ушами.