Через минуту Мартынов докладывает: «нагрузка на вал нормальная», а Зубков звонким веселым голосом сообщает: «лаг дает отсчеты». Теперь нет никаких сомнений. Поздравляю своих товарищей с очень большой победой жизни над смертью. Матрос, который уже стоит у переговорной трубы, дублирует мои слова по всем отсекам. И сразу в лодке как будто все проснулись, начались оживленные разговоры; каждый старается поделиться своими переживаниями. Смычков смеется, потирая руки от удовольствия и незамедлительно начинает шутить:
— Я предлагаю всплыть и помахать платочком одураченному противнику.
Прошло около получаса с тех пор, как мы форсировали сеть.
Теперь можно всплыть под перископ и осмотреться.
Подняв перископ, быстро осматриваюсь: поблизости противника нет, беру отсчеты на мысы и сообщаю их штурману.
— Нам крепко повезло, — говорю Щекину, который вместе со мной поднялся в рубку. — Мы идем почти серединой фиорда и через четверть часа будем уже на выходе.
К люку, ведущему в рубку, подошел Смычков и нетерпеливо спрашивает:
— Как погода, товарищ командир?
— Ужасная, — шутя отвечаю ему.
— Неужели шторм? — интересуется он.
— Шторм… Да еще какой…
Осмотрелся кругом еще раз и, опустив перископ, приказал уходить на глубину.
В отсеках загремели столы и посуда. Кок Иванов засуетился в своей провизионке.
В центральном посту остается Щекин, а я иду во второй отсек и, сев на диван, только теперь чувствую невероятную усталость. Голову так и тянет к подушке, но отдыхать еще рано. Ни один командир корабля не позволит себе отдых в такой обстановке, хотя бы до этого ему пришлось двое-трое или даже четверо суток, не смыкая глаз, находиться на своем боевом посту.
Расчеты показывают, что мы вышли из фиорда. Останавливаем ход. Противник не обнаружен. Стало быть опасность миновала.
Мы садимся за стол и приступаем к трапезе, поблизости раздается огромной силы взрыв. Корпус лодки дрожит. Тарелка с супом опрокидывается на меня, и я, что называется сломя голову, бегу в центральный пост. Лодка всплывает. Центральный пост в полумраке; от взрыва лопнуло сразу несколько плафонов и лампочек.
Одно за другим отдаю необходимые приказания. Немедленно остановлен компрессор. Лодка уклоняется, зарывается в глубину, на полном ходу резко делает поворот вправо… Через полторы-две минуты ложится на новый курс. Снова раздается взрыв такой же огромной силы и снова где-то за кормой.
Когда подводная лодка подвергается бомбовому преследованию противника, люди не видят падающих бомб, от которых они могли бы уклониться, ориентируясь и приноравливаясь к местности, как это бывает на сухопутном фронте. Под водой бомбежка переживается значительно острее, ибо достаточно небольшой пробоины в корпусе, и корабль при проявлении малейшей растерянности и замешательства может погибнуть.
— Бомбят, сволочи, по курсу, на котором нас обнаружили. Хорошо, что хоть мы во-время отвернули, — говорит Щекин.
— Проворонили нас, спохватились, да поздновато, — отозвался Смычков со свойственным ему юмором, потирая от удовольствия руки. Эго его обычный жест, когда хитроумной комбинацией за шахматной доской, или в ожесточенном споре ему удается победить «противника».
— Да, проворонили, — соглашаюсь я.
— Сейчас мы их будем водить за нос…
Смычков еще громче рассмеялся. Улыбнулись и другие, находившиеся в центральном посту.
Бомбежки больше не было. Уйдя на глубину, мы снова легли на нужный нам курс и через полчаса уже продолжали наш внезапно прерванный обед. Настроение у всех было веселое, приподнятое. В четвертом отсеке, где питалась вся команда, стоял непрерывный хохот. В центре внимания матросов были два друга — сверстники и однокашники по службе — Морозов и Тюренков. Оба с различными характерами и наклонностями, но обладающие своеобразным, только им присущим юмором.
Мнения сходились на том, что за сегодняшним обедом был бесподобен Тюренков. Всегда молчаливый, он сейчас в разговор товарищей вставлял короткие, лаконичные и очень остроумные реплики. Впервые за всю свою службу на корабле он рассказывал смешные истории. Как говорили матросы, — «крепко развернулся, браток!» Его ближайший друг Морозов покатывался со смеху, а в конце концов с серьезным, невозмутимым видом глубоко залез рукой в карман своих старых рабочих брюк и, пошарив там, с торжественным видом поднял кверху латунный потертый пятак, обдул его и, осторожно поддерживая двумя пальцами, опустил монету в нагрудный, всегда чем-то забитый карман рабочего костюма Тюренкова. Хохот, смолкнувший пока все следили за проделками Морозова, разразился с новой силой, когда тот завершил свой удар по «противнику» краткой, но выразительной фразой «За остро-у-у-мие…» и с видом победителя, сделавшего удачный ход, как ни в чем не бывало сел на свое место.