— Милостивый государь, нельзя ли воспользоваться спичкой? — послышался из темноты голос, видимо обращенный ко мне.
— С удовольствием…
Оказалось, что в передке обозной телеги, подхваченной к самому тарантасу, помещался неизвестный пассажир, не принимавший никакого участия в общей ямщичьей суматохе. Загоревшаяся спичка осветила сначала широкополую поповскую шляпу, потом бородку мочального цвета, скуластое лицо, мягкий русский нос и застенчиво улыбавшиеся маленькие серые глазки. Раскурив папиросу, неизвестный улыбнулся по моему адресу и, держа догоревшую спичку на отлет, проговорил;
— Отличная погода.
— Да. А вы так и путешествуете на облучке?
— Помилуйте, да это одна прелесть… Вы только обратите внимание на тюменскую нашу телегу; не телега, а угодница. Она вся точно живая…
— Ну, знаете, эта угодница тоже на охотника.
— О нет, совершенно напрасно! Даже весьма удобно… Вон, посмотрите, как я отлично устроился: вот подушка, под себя сенца положил и сплю.
— А ноги болтаются наруже.
— Привычка-с… Я даже могу спать, как и другие ямщики. Чего же еще нужно?
Наступила пауза. Кругом нас происходила такая суматоха, точно на пожаре. Устанавливали возы, распрягали лошадей, ругались и просто орали. Фонарь Ивана Митрича уже был в амбаре, где шла выдача мерок овса. Где-то подрались лошади. Мой неизвестный сосед продолжал сидеть на своем облучке, попыхивая папиросой и болтая ногами.
— А ведь ежели серьезно разобрать, так вот такая тюменская телега — идеальное произведение, — заговорил он, продолжая прежний разговор. — Если бы собрать всех инженеров, какие только существуют на белом свете, то ничего лучшего и не придумать.
— Это вы, может быть, из патриотизма?
— Совсем нет… Во-первых, она легка на ходу. Обратите внимание, как поставлены колеса: заднее с передним почти совсем сходятся, а в этом большой секрет. Чем дальше колеса, тем тяжелее ход. Затем, кузов поставлен так, что кладь всей тяжестью упирается в передок, — тоже своего рода закон, по которому бревно по реке плывет комлем вперед. А как она легко поворачивается на своем деревянном ходу, — ведь все деревянное, кроме курка да шин. Во-вторых, такая телега баснословно дешева — всего девять-десять рублей. В-третьих, она сделана так, что ее, в случае поломки, может починить каждый ямщик, а это главное. Наконец, она так приспособлена ко всем условиям грунтового тракта, что дает самое большое количество работы, — вот хоть моя, дойдет она и до Иркутска и обратно вернется. Знаете, здесь удуман каждый клинышек, каждая спица, это произведение целого народа, как песня… Она соответствует всему складу нашей бедной жизни, и ничем другим ее не замените, даже когда пройдет через всю Сибирь чугунка. Железная дорога все-таки нам чужая, а как все чужое — дорога.
По этим рассуждениям я имел полное основание догадаться, что имею дело с провинциальным интеллигентом.
— Вы учитель? — спросил я.
— Нет… Впрочем, это все равно: моя жена учительница. А я служил… Господи, где только я не служил! Был писцом в окружном суде, потом в земстве, потом на золотых промыслах, потом у одного кулака-мучника, потом на пароходе, потом в библиотеке.
— Извините нескромный вопрос: что заставляло вас так часто менять профессию?
— Как вам сказать… Характер у меня покладистый, работать я привык, а все дело в том, что труд имеет смысл ведь только тогда, когда он по душе.
Завязавшийся по этому поводу разговор был прерван с крыльца:
— Лександра Василич, голубь сизокрылый, где ты?
— А здесь, Мосей Павлыч…
— Подь сюды… Мужики ужинать садятся, так и ты заодно.
— Нет, спасибо. Я сыт…
— Да перестань кочевряжиться, милаш… Брюхо не веркало, а тут горяченького похлебаешь, ученый ты человек.
— Я уж поел, Мосей Павлыч…
— Ах ты, Лександра Василич… Сказано тебе: мужики садятся. На миру и ты поешь… Да иди же, мил человек! Мирское дело.
Аргентский обратился уже ко мне:
— Пойдемте в самом деле. Вы посмотрите, как ямщик ест. Если не видали, так даже очень интересно.
Мне пришлось только согласиться, потому что меня заботила судьба Василия Ивановича. Что-то с ним теперь делается?
— Иде-ем! — крикнул Аргентскнй, вылезая из передка.
— Давно бы так-то!..