На крыльце стоял ямщичий староста, рыжебородый толстый мужик с лукавыми рысьими глазками. Он был в одной красной кумачной рубахе и вытирал потное лицо рукавом. Он фамильярно потрепал Аргентского по плечу и проговорил, подмигнув:
— Ах, андел ты мой, может, мы скляночку водочки раздавим? Робята уж полуштоф росчали…
— Не пью, Мосей Павлыч, вы знаете.
Мой новый знакомый был небольшого роста, но широкий в кости. Спина была сутулая, а руки несоразмерно длинны, точно они были взяты на подержание от кого-то другого. Мне нравилась та простота, с которой он держался.
В передней избе, где стояла громадная русская печь, за двумя столами разместилось человек двадцать ямщиков. Воздух уже был пропитан запахом дегтя, капусты и какой-то рыбы, что составляло своеобразный букет.
— Ну, за который стол сядешь, Лександра Василич? — спрашивал староста, подмигивая без всякой видимой причины.
— А ни за который, Мосей Павлыч…
— Ах ты, таракан тебя уешь… Погордишься натощак-то, а потом жалеть будешь. Ну, пойдем не то самовар пить…
— Это можно, — согласился Аргентскнй.
На чистой половине уже стоял ведерный самовар, ужасно походивший на ямщичьего старосту, — такой же красный и так же отдававший горячим паром. Василий Иваныч не спал. Он угрюмо забился куда-то в угол и злыми глазами наблюдал все ужасы, происходившие на его глазах. Мое появление так его обрадовало, что бедняга чуть не бросился ко мне на шею, как к спасителю.
— Знаете, здесь творится что-то невозможное… — сказал он мне, делая трагический жест. — Это какой-то пещерный период…
— Именно?
— Вы видели, как они едят, эти ямщики?
— Да… А что?
— Нет, это что-то невозможное. А этот рыжий староста, — ведь это какой-то гиппопотам… Знаете, сколько он выпивает чаю? Двадцать стаканов. И кроме того пьет водку и чем-то заедает ее. Да вы посмотрите на всю эту зоологию…
Староста усадил Аргентского к самовару, выпил стаканчик водки и укоризненно покачал головой:
— Ах, Лександра Василич, разве это порядок, голубь сизокрылый?
— У меня порядок…
Дело в том, что Аргентский принес с собой узелок, в котором оказались черствые крендели и черный ржаной хлеб. Он разложил свою закуску на столе и не торопясь принялся за чай.
— Это ты теперь третьи сутки всухомятку жуешь? — корил староста, разглаживая рыжую бороду. — Какой же ты человек будешь, ежели у тебя провиант одни корочки?.. Лошадь не кормить, и та встанет.
— Ничего, проживем, — с улыбкой отвечал Аргентский. — В случай и поработать можем…
— Из гордости ты, Лександра Василич, не хочешь нашей пищи принимать, — корил староста.
— Не из гордости, а потому, что даром вашу пищу я не хочу принимать, а платить пятиалтынный накладно. Прохарчишься как раз. Да и деньги нужны. Перебьюсь как-нибудь…
— Небось деньги-то жене везешь?
— Есть и такой грех… Вы на работе и можете есть, а я без места, ну, значит, и попощусь малым делом.
Я только теперь обратил внимание на выражение лица своего нового знакомого. По всему было заметно, что он постился уже немало, обманывая аппетит своими корочками. Это было заметно по выражению глаз, а особенно чувствовалось в складе широкого рта. Да, постился хорошо, выдержанно, не поддаваясь на соблазны даже ямщичьей еды. Чем больше я смотрел на это простое лицо, тем оно больше мне нравилось.
— Не предложить ли нам ему чего-нибудь? — шепотом спрашивал меня Василий Иваныч. — У меня есть английские консервы из дичи… потом есть телятина.
— Ничего из этого не выйдет, Василий Иваныч. Видите, он уже отказался раз… Вон предложите старосте своего мясного порошку.
Василий Иваныч даже рассердился на меня и замолчал. Он вообще находился в возбужденном состоянии и несколько раз подходил к двери, приотворял ее и долго наблюдал, как ямщики ужинали.
— Сначала съели пирог с рыбой, — сообщил он мне, отгибая пальцы. — Потом была подана уха из карасей… потом подали кашу, такую крутую, что ложка стоит, а кашу залили зеленым конопляным маслом… Это ужасно! Нормальный человек просто может умереть от одного такого ужина.
III
День был постный, и разбитная хозяйка, подавая новое кушанье, приговаривала с заказной ласковостью:
— Уж не обессудьте, миленькие… Кабы не постный день, так и штец бы подала, и баранинки, и молочка.
Я вошел в избу, когда «миленькие» ели уже четвертую перемену — перед ними на деревянных тарелках лежала какая-то жареная рыба. Вилок не полагалось, и ели прямо руками, вытирая замаслившиеся пальцы прямо о волосы. Кое-где начинали слышаться тяжелые вздохи и самая откровенная икота. Деревянный жбан о кислым деревенским квасом переходил из рук в руки. Василий Иваныч насмелился и вышел вместе со мной.