Чего ни продумаешь в такую ночь! Самые простые вопросы принимают совершенно новую окраску и вызывают необыкновенные комбинации. Кажется, чего проще вопроса о хлебе насущном, в прямом смысле этого слова, а между тем как он расчленяется, нисходя до простой еды, как во вчерашнем случае, когда столкнулся столичный заморыш Василий Иваныч, с его питанием, возведенным в культ, обозная ямщина, евшая вовсю, и этот принципиально голодавший интеллигент. Под этим простым по своему существу фактом скрывались совершенно разнородные явления, точно сошлись люди с разных планет. Мне делалось как-то и тяжело и совестно, а перед глазами все стояло улыбавшееся своей застенчивой улыбкой лицо Аргентского. Мы говорили на одном языке, одними словами, но смысл получался разный. В этом добровольном голодании было проявление специфического интеллигентного подвижничества, такого простого и естественного на первый взгляд, но вот эти обозные ямщики и тот же староста, Мосей Павлыч, больше понимали Аргентского и ближе стояли к нему, к его душевному строю, чем мы с Василием Иванычем. Я ловил самого себя на какой-то роковой близости именно к этому последнему. Да, он помешан на своем питании, но я понимаю его больше, потому что в случае серьезного недомогания, вероятно, и сам превратился бы в такого же психопата. Получались самые обидные сопоставления и затаенная чисто русская совестливость за что-то выше сил.
Утром рано меня разбудил Василий Иваныч. Он был, видимо, в прекрасном расположении духа и сообщил мне по секрету:
— Они опять едят…
— Кто?
— Ах, боже мой!.. Ямщики едят. Идите, посмотрите…
Аргентский спал в передке своей телеги, свесив ноги через грядку. Положение было самое неудобное, но он спал мертвым сном вполне здорового человека. Мы прошли мимо десятка возов, около которых дремали наевшиеся лошади. Василий Иваныч почтительно обходил их, точно смущаясь собственной физической ничтожностью.
— А я познакомился со старостой, — объяснял он на ходу. — Мужик — вор, но умная башка. Знаете, сколько они платят за свою еду? Что-то около пятиалтынного с персоны… Просто невероятно, но расчет хозяина идет на круг, то есть присоединяя к этому то, что Иван Митрич наживет на сене и овсе, на дегте и разных других мелочах. Потом сюда входит необычайная дешевизна здешнего содержания. Рыба, например, стоит что-то около 2 копеек фунт, хлеб свой и т. д.
— И все-таки за 15 копеек не накормите два раза.
— Ну, это уж их дело.
Ямщики действительно опять сидели за столом и завтракали. Были и пироги, и какая-то лапша, и неизбежная каша, и жареная рыба. Положим, что еда шла без вчерашнего аппетита, но все-таки ели по-настоящему. Староста Мосей Павлыч наливал себя чаем на чистой половине и имел сегодня мрачно-деловой вид. От вчерашнего балагурства и шуточек не осталось и следа. Видимо, что его мучило похмелье, а опохмелиться было совестно.
Василий Иваныч уже освоился в кухне и смело заглядывал не только в чашки, а даже в печь, точно и там скрывался какой-то удивительный секрет самого рационального питания.
— А ты садись с нами, барин, — предложил старик ямщик, наблюдавший Василия Иваныча. — Отведай нашей мужицкой еды…
— Куда ему! — ответила за Василия Иваныча стряпка. — Не барин хлеб ест, а хлеб барина ест…
Раздался сдержанный смех, и Василий Иваныч поспешно ретировался на чистую половину.
— Этакая дерзкая тварь! — ругался он. — Я с удовольствием ударил бы ее палкой.
— Уж и палкой, Василий Иваныч… Пожалуй, еще убьете живого человека.
— Я? О, вы меня еще не знаете… Знаете, в каждом русском человеке скрыт Иван Грозный. Да, да… Разве вы не испытывали приступов совершенно беспричинной жестокости?
— Вот что, Василий Иваныч, не пора ли нам отправляться?
— Подождите, голубчик… Меня ужасно интересует, чем все это кончится.