Три года назад Лебедев овдовел. Единственная дочь, Вера, была уже замужем, отрезанный ломоть, — жила с мужем в Ленинграде, в Москву наведывалась раз в год. И вот этот выезд на волжские раскопки, помимо прямой ученой надобности, был для Дмитрия Павловича избавлением от тоски одиночества.
Этим летом академику исполнилось пятьдесят лет. И хотя с некоторых пор у него появились присловья: «если жив буду», «нам, старикам», «у нас, у стариков» и тому подобное, — но все это было не более как присловье. А на самом деле стариком он себя не чувствовал, сознавал себя в самом зените своего творчества и еще далекой видел от себя ту ступень старости, когда ссыхаются плечи и укорачивается, мельчает шаг.
Здоровье у него было крепкое.
9
Зной долит, пригнетает к земле. Как будто незримые жаркие великаньи руки легли к тебе на плечо и гнут, гнут долу, так что уже и не выдерживает этого могучего давления позвоночник, и хочется опуститься в первой тени, на прохладную землю, или кинуться поскорее в реку.
На дымчато-голубом, словно выгоревшем небе разбросаны были кое-где раздерганные на пряди, медленно истаивающие облака. Солнце стояло над горою и нестерпимо сверкало, сияло, плавилось.
Было часов около трех пополудни. К Лебедеву в белый домик гостиницы на склоне горы, в самом конце лощины, пришли пятеро комсомольцев котлована, которых он поджидал, чтобы всем вместе отправиться на стройку.
Среди пришедших были три девушки: электрик котлована Нина Тайминская, а с нею, конечно, и Клава — сегодня она была свободна по гостинице — и третья — Лора Кныш, одна из учетчиц котлована.
С ними пришли Аркадий Синицын, молодой инженер, прораб из отдела жилищного строительства и Петр Доценко, экскаваторщик, помощник машиниста.
С горы, где рядом с буровой вышкой стоял белый домик гостиницы, просматривалась вдоль вся лощина, вплоть до самой Волги. Там она, сильно раздавшись, распахивалась к реке широким раструбом меж двух огромных каменных сопок, которые утесами обрывались к воде.
Та из них, что лежала слева, если смотреть от реки, именовалась Богатыревой горой. А названия правой горы так никто с достоверностью и не мог сообщить историку за все время его пребывания в Лощиногорске.
— Аркаша, — сказала Тайминская, — может быть, ты знаешь? Ведь ты у нас кладезь учености, все на свете знаешь!
В этих словах, сказанных с явным намерением уколоть, было, однако, немало и правды. Аркаша Синицын и в самом деле был энциклопедически начитан. Товарищи его, заспорившие о каком-либо слове, понятии, термине из любой области человеческой культуры — от железобетона до балета, — особенно побившиеся об заклад, обычно заявляли один другому: «Звони Аркашке!» И оба замирали, приникнув к телефонной трубке, чтобы обоим слышать, как напевный, с легким заиканием голос Аркадия дает решающую их спор справку.
Услыхав язвительное обращение Тайминской, юноша вздрогнул и насторожился. Чувствовалось, что он готовится дать ей отпор какой-нибудь дерзкой остротой. Он уже заранее втянул голову в плечи, как делают иные мальчишки, спасая свой чуб от протянувшейся «карающей десницы».
Впрочем, это и впрямь было у него привычным движением, когда он находился среди девушек. Ему-таки влетало от них! У него был злой язык и склонность к остротам. Его побаивались. Он слыл «язвою». Так попросту выражались о нем девчонки. Остроумие, остроумие во что бы то ни стало — это являлось второю славою Аркадия.
Однако на этот раз он предпочел промолчать: смущало присутствие академика, да и Тайминской он почему-то побаивался. Она, однако, не унималась: такой на нее стих нашел сегодня!
— Не знаешь? А еще хвалился, что можешь лекции читать по геологии Волги!
— Так это ж не геология, а... топонимика, — огрызнулся Аркадий.
Академик с любопытством поглядел на него.
Тайминская была немного смущена и рассержена.
— Типичная псевдоученость! — сказала она. — Его спрашивают, как эта гора называется, а он — это топонимика, а не геология!.. Так бы прямо и сказал, что не знаешь!..
— Нет, знаю! — возразил юноша и замолчал, выискивая ответ, потому что и впрямь не знал.