— Конечно. Я давно его знаю. Повторяю тебе: это бедный, жалкий старик. Инвалид, — произнесла все тем же горловым, низким голосом Августа Петровна, уже начиная раздражаться. — Иначе я не стала бы и просить тебя.
Ответ она услыхала вовсе неожиданный:
— Тогда надо похлопотать о помещении его в дом инвалидов. При чем здесь строительство? — спокойно и сухо отвечал Андриевский.
В наступившей тишине слышалось гневное дыхание супруги. Высоко вздымалось кружево пододеяльника. Но античная голова на подушке оставалась все так же неподвижной.
— Надеюсь, ты пошутил? — вымолвила, наконец, Августа Петровна. Этот вопрос не предвещал ничего хорошего.
— Нет, я такими вещами, матушка, шутить не привык! — резко сказал Андриевский и встал. — У нас для таких дел есть отдел кадров. И вообще нужно оставить эти привычки прошлого — устраивать на работу через жен. Хотя бы и на должность сторожа... Да, да! — повысил он голос. — И это вовсе не ничтожная должность. И здесь не дряхлые инвалиды и старики требуются, а люди сильные, находчивые, люди бдительные наконец!..
— Почему ты кричишь? — вырвалось у Августы Петровны. По парафиновой маске пошли трещинки. — Почему ты кричишь?
— Я не кричу. А только прошу тебя запомнить: ты хозяйка только здесь, в доме. И этого с тебя вполне достаточно. Да-с! А в служебные мои дела я раз и навсегда прошу тебя не вмешиваться... Спокойной ночи!
Он повернулся — уходить.
Супруга, вне себя от гнева и уже не сберегая маску, привстала с постели.
— Николай Карлович! — угрожающе прошипела она. — Опомнитесь!
Андриевский не обернулся. Двери за ним захлопнулись. И как раз вовремя, потому что изрядный кусок смятой в горсти парафиновой маски шлепнулся об дверь, ему вдогонку.
48
Нееловы укладывались. Разинутые чемоданы стояли и на полу, и на кровати, и на стульях.
— Послушай, Манюса!— сказал Анатолий Неелов, затянув ремнями огромный кожаный, похожий на гармонь чемодан и отирая со лба пот.
— Я слушаю, Анатолий.
— Манюса, мне необходимо побывать перед отъездом, вот сейчас же, в редакции их многотиражки.
— Это еще зачем? Вот закончим укладываться, тогда сходи. Ведь это рядом.
— Но я боюсь не застать редактора. А мне совершенно необходимо. Я не могу уехать, не заполучив в свое распоряжение комплект их многотиражки. Ты ж сама понимаешь: это же великолепное мясо... И угораздило же этого идиота Купчикова натворить глупостей! Теперь у меня не стало здесь друга. Придется просить самому. Но что ж делать? Комплект этого завершающего года мне совершенно необходим. Без него мне трудно будет сесть за роман.
— Иди.
Когда Неелов вошел, заседание литературного кружка было в самом разгаре. Заканчивалось чтение и разбор стихов.
Неелова встретили радостно. Он ограничился общим поклоном, чтобы не мешать, и присел на валик дивана близ двери.
Но редактор вышел к нему из-за стола, где уже сидели руководители кружка: Зверев — по прозе и наезжавший из Средневолжска поэт Желудев, который вел семинар стиха, мужчина полнолицый, бритый, подстриженный под Алексея Толстого.
— Товарищ Неелов? Рады вас видеть! Наконец-то и вы удостоили наши скромные занятия. И как нельзя более кстати: сейчас переходим к прозе. А вы пожалуйте сюда — кооптируем, кооптируем! — оживленно говорил редактор, беря легонько писателя за рукав.
Последовали аплодисменты кружковцев — как знак избрания в президиум. Польщенный этим и в то же время в беспокойстве, что явно затягивается получение газеты, Неелов затиснулся между столом и стеною, побагровев и напрягая живот, чтобы незаметно отодвинуть стол.
Зверев прочел главу из своего романа.
Никто не хотел брать слова первым. Редактор Флеров как председательствующий обратился к Неелову.
— Пусть начнет метр! — сказал он.
После обычных в этих случаях оговорок: это, дескать, застает меня врасплох, я не имел времени сосредоточиться на прочитанном и т. д. и т. д. — Анатолий Неелов сказал:
— Я заранее прошу извинить мне непоследовательность. О целом я не могу судить: это всего лишь одна глава. Я начну с языка. Прошу вас не обижаться... — косой полупоклон в сторону Зверева. — Но... это косматая проза. Так я называю ее. Язык не отделан, не отшлифован. Изобилует просторечием, руссизмами. Автор своим языком как бы хочет... заменить паспорт: я, мол, из Вологодской губернии, то бишь области, — поправился он.
Он смолк, чтобы лучше оценили остроту. Она дошла: кое-кто рассмеялся.
Паузой воспользовался Зверев:
— Вы ошибаетесь: эта «косматость» не есть у меня плод «недошлифовки». Она — коренное свойство. Если угодно, это «стиль» мой. И вы тоже не обижайтесь: для меня язык вашего романа «Люди и табуны» — это стертый язык, язык переводной прозы.