66
Последнюю десятидневку декабря Дементий Зверев дневал и ночевал на «внешней сборочной площадке», где непрерывно, круглосуточно отборные бригады турбинистов, генераторщиков, такелажников вели укрупненную предварительную сборку так называемых «узлов» двух первых агрегатов.
«Площадочка!» — думалось всякий раз Звереву, когда, запрокинув голову так, что приходилось придерживать шапку, всматривался он в гулкую морозную высь этого, по существу, огромного механосборочного цеха. И покачивал головой, словно бы впервые увидавший все это, и долго еще с его лица не исчезал отсвет гордого и восхищенного недоумения перед тем необозримо-многосложным, что творилось окрест, и перед этими людьми в стеганках, в спецовках, вершившими буднично и спокойно свой подвиг.
И непременно каждый раз приходила на память еще недавно — столь недавно! — черневшая тут, над пустынной лощиной, ветряная, с шатровым верхом, обветшалая мельница над желтой ямищей котлована, — некогда самое высокое «строение» во всей котловине над глухим поселком. Где все это?
Огненные хвосты, слепящие ливни крупных искр, с рыхлым треском низвергающиеся оттуда, из железобалочной выси. Зелено-голубые зарницы и сполохи электросварки на стальных, еще не облицованных плитами армоконструкциях стен будущего машинного зала, уходящего к Волге, в снежную, буранную мглу.
Этот недостроенный зал, он прямое продолжение внешнесборочной. Но над нею хоть крыша, а тут, над кратерами будущих турбогенераторов, крышею одно только мутно-снежное небо!
Вот и сейчас в ярчайших столбах прожекторного света, косо бьющих с Богатыревой, рядом лежащей горы, Звереву, видится, как пурга яростно кидает горсти и космы снега вдоль недостроенного исполинского зала и даже прометывает их в глубь внешнесборочной площадки.
А это беда и горесть. Это угроза коррозии. Укутка агрегатов брезентами не спасет!
А ну как ржавчина, да еще на зеркале подпятника, когда возле него и дохнуть-то лишний раз боишься, — тогда что?
Шеф-монтажники, ленинградцы — и турбинщики и генераторщики, храня высокую честь прославленных своих заводов, что ни день, слали Рощину и Андриевскому грозные акты: крышу, крышу дайте! Плюсовую температуру дайте над первым агрегатом! А его более чем трехтысячетонная громада уже без малого вся была всажена в гнездо железобетонного кратера. Немного оставалось довершить. А только как довершать? Пурга. Снегопады. Стужа. Оттепель. Изморось. И открытое небо над агрегатом!
С болью сердца взирали спецгидромонтажники на укутанный в необъятные полотнища крепко сшитых брезентов первый, еще недособранный агрегат. Он похож был на зачехленную башню линкора. В провисающих долах брезента вьюга наметывала пластовины снега. Снег сметали. И все-таки это не спасало от натеклой воды, когда наступала оттепель.
— На сердце — ржа, как поглядишь! — хмуро сетовали монтажники.
И в то же время знал из них каждый, что управление строительством здесь без вины: слишком поздно из Гидропроекта были спущены чертежи кровли. А запроектирована была эта железобетонная кровля толщины чудовищной. Работа над возведением ее шла непрерывно, день и ночь, и все ж таки не могла она поспеть ранее середины мая.
Рощин и Андриевский теперь уже и не могли без чувства душевной боли появляться на монтаже агрегатов.
Искали выхода.
И выход этот, как всегда, пробила вечно бурлящая, огненная мысль народа: в один из приходов Рощина и Андриевского на строительство здания ГЭС руководство спецгидромонтажников предъявило уже вполне разработанные чертежи переносных утепленных шатров. Под таким шатром — просторным и очень простым — можно было держать плюсовую температуру и спокойно, в тепле и всухе завершить сборку пускового агрегата, не дожидаясь никакой кровли. А затем и второго и третьего.
У Рощина пухлый кулак дрожал, когда он, едва глянув на хрусткую кальку шатрового чертежа, схватил вечное перо и надписал короткое: «Утверждаю. Приступить немедленно!»
Потом с высоты своего большого роста он восхищенно-радостно глянул на инженера Никитина, начальника монтажа:
— Ну?.. Автора, автора давайте этих самых шатров! — благозвучно-гулким своим басом проговорил он.
А тот стоял перед ним. Седой. Маленький. Большеголовый. Моложаво-румяный. С белыми, почти всегда опущенными ресницами. В черной глубокой шляпе и в стареньком кожане. Почти без жестов. Истуканчик. Голос тих. Говорит с расстановками. Однако нет-нет да и сверкнут в лицо собеседнику маленькие синие глаза. Левая рука у него почти всегда в кармане тужурки и позвякивает, погромыхивает там связкою сейфовых ключей.