А болельщиков и среди подростков оказалось немало.
Вскоре стало слышно, что и в соседнем селе двое парней купили мотоциклы.
В это время и случился пожар.
Стоял ноябрь, студеный, с ветрами, бесснежный. Однажды ночью, часов около одиннадцати, когда Ваня уже спал, за ним пришли из мастерской МТС по срочному делу. МТС была неподалеку. Впросонках Ваня поспешно выхватил из рук матери ватник и выбежал.
В мастерской он быстро исполнил дело и уже попрощался с ребятами, как вдруг распахнулась дверь цеха, кто-то вбежал и выкрикнул страшно: «Иван!.. Упоров! Ваш двор горит!..» И выбежал вон.
Упоров помчался из переулка прямо к пожару.
— Мама где? — хрипло выкрикнул он, с трудом переводя дыхание.
— Ой, да там она, там, живая!.. — ответил кто-то.
Страшный треск пылающей соломы. Рев и шум пламени, охватившего уже весь дом. Вопли. Плач. Несколько парней стояли на крыше соседних домов и, принимая снизу ведра с водою, выхлестывали их ведро за ведром на бревенчатые стены и на соломенные крыши еще не успевших загореться строений.
По живой цепи подающих далеко к соседним колодцам расходился истошный крик:
— Воды-ы!.. Давайте еще воды!..
Иван Упоров едва узнал мать: в распахнутой шубе, простоволосая, со скатившейся на плечи шалью, она сидела на сундуке и стонала. Две женщины-соседки стояли возле нее, удерживали и говорили ей слова утешения.
Когда она увидела сына, то так и хлестнулась к нему на грудь и запричитала.
Уже для всех было ясно, что упоровский дом и надворные постройки не спасти. Надо было только думать о том, чтобы пожар не распространился на соседние дворы: дул ветер.
А дом все жарче и жарче занимался пламенем. Он пылал неравномерно. Местами языки пламени, словно лезвия желтой пилы, пропиливающей изнутри бревенчатую стену, только еще высовывались остриями наружу. Местами стены избы уже сплошь представяли собою малиновый, растрескавшийся, пламенеющий уголь.
Федосья Анисимовна, видно, крепилась еще, пока не иссякла у нее надежда, что отстоят хоть остатки дома. Но когда увидела она людей с баграми, она вдруг закачалась на сундуке и заголосила, как еще доселе кое-где голосят и причитают на Руси по умершему да на таких вот пожарах.
В это время кто-то вспомнил о мотоцикле Вани.
И как бывает это на пожарах, и тот, и другой, и третий стали ужасаться, что вот забыли, дескать, самое что ни на есть ценное у хозяев, а повытаскивали разную рухлядь...
А ведь и что было заскочить кому-либо в кладовую: там ведь он у него и стоит, мотоцикл-то. Ну, а теперь куда ж там сунуться!..
Хотя сенцы и кладовка еще не взялись, заскочить бы можно, да ведь этак можно и жизни лишиться!..
Вдруг возле дымившихся, уже затлевших косяков наружной двери мелькнула, черная на алом, чья-то тень. Человек, прихватывая лицо руками, ринулся внутрь объятого пламенем дома.
Это был Ваня Упоров.
Раздался крик ужаса в толпе. Кто-то сунулся было вслед за ним, но отпрянул от нестерпимого жара.
Послышался душераздирающий вопль матери:
— Ваня! Ой, да спасите вы его, спасите!..
Ее удержали. Лицо ее было страшно.
В этот самый миг Упоров вырвался из горящего дома, закрывая глаза ладонью. Волосы у него почти сгорели. Лицо почернело и было искажено болью.
Люди ахнули: мотоцикла не было с ним! Он вынес какой-то маленький сверток.
И тогда дядя его, Митрий, брат матери, высокий старик в разодранной на пожаре рубахе, сам едва не погибнувший в пламени, заорал на него:
— Да ты что, в уме или без ума?! У матери, у нас у всех за тебя, стервеца, в сердце кровь запеклася: думали, ну, погинул, сгорел!.. И ты это за такой тряпицей в огонь кинулся, на смерть, а?
И в гневе старик хотел выхватить гимнастерку из рук племянника и швырнуть ее в огонь.
— Не трожь, дядя Митрий! — крикнул он вне себя. — Не за тряпицей... — Он вывернул пришитый сысподу гимнастерки потайной карман и выхватил оттуда маленькую серенькую, с изображением Ленина, книжечку. — Вот!.. — хрипло вырвалось из его запекшихся губ. Он дышал жадно и часто, полуоткрыв рот. Казалось, он обжег легкие и теперь, нахватываясь студеного ноябрьского воздуха, хотел освежить их.
И в этот миг Федосья Анисимовна поднялась со своего сундука.
— Мама!.. — стоном вырвалось у Вани. Он еле на ногах стоял...
Одно-два мгновения, и в молчаливой, неизъяснимо-жалостной ласке пальцы матери нежно коснулись его опаленных огнем волос. Она распрямилась и словно бы всех выше ростом стала. Глаза ее расширились. Она охватила и прижала голову сына к груди. Поднятое к багровому, огненным бураном заполненному небу, лицо ее в ореоле седых, разметанных ветром пожара волос было прекрасно в этот миг болью и гордостью материнства.