При содействии одного из товарищей, получившего за это золотой, ему удалось бежать и скрыться на африканском побережьи, а оттуда попасть на «Утреннюю Звезду», где его отменные качества сразу оценил Мэри.
Старый солдат французской гвардии, знавший Равено-де-Люссан, Нантес, Ансельм Питти и я были, как мне кажется, единственными французами на корабле. Гвардейца звали Марсо; мы были, как он говорил, четырьмя ветвями одного дерева. Тогда я не владел еще английским языком и поэтому дружил с Марсо, с Нантсем и с Питти. Позже я сделался другом Мак-Гроу. Я усвоил привычку мыслить, как Мак-Гроу, ибо он был человеком, созданным для моего обожания. Я перенимал его жесты, я стремился относиться к людям и вещам так же, как это делал он.
Питти учил меня ремеслу, он познакомил меня со сложной системой корабельных снастей. Вместе с ним мы складывали добычу в тюки, и каждый вечер я зажигал лампу над маленьким ящиком, в котором помещался компас.
Несколько раз я взбирался на главную мачту и рассматривал горизонт в направлении Нанта, следя за надувшимися парусами и предвкушая волнующее напряжение схватки. На службе у Жоржа Мэри я превратился в юного Ганимеда, преданного и скрытного.
Я знал теперь все хорошее и плохое об «Утренней Звезде», знал, какую роль суждено играть нам до самой смерти — морским разбойникам.
Море раздвинуло границы моего воображения, столь узкие вначале. Оно потрясло меня в первые дни, когда мне пришлось с ним бороться. Позже, несмотря на многие непредвиденные обстоятельства, я всегда рассматривал его как естественную арену моих поступков и замыслов. Так я отношусь к морю и сейчас, когда пишу, в комнате Нанси, и вижу, как мой зеленый попугай покусывает жердочку.
Часто, когда мы бросали якорь в Бресте, я смотрел на вечно волнующееся море и старался при помощи своего бедного воображения представить себе другой берег. Я населял его странными существами. Я видел там сказочные богатства.
Море служило для меня границей между реальным миром и царством фантазии.
Когда, переплыв океан, я познакомился с чудесами противоположного берега, и сохранил воспоминание о приятной действительности. Мне пришлось пережить много опасных и суровых приключений, пришлось попробовать горя — и все из-за любви к девушке из Вера-Круз, — любви, длившейся десять дней, окрашенной детской радостью и алкоголем.
Море! Поэты, которых я читал, сравнивают его со всем чем угодно, в зависимости от воспитания своего и от настроений, но для меня оно всегда было большой дорогой, по которой двигалась старушка «Утренняя Звезда», — дорогой, где часты перекрестки, на которых налетающие друг на друга корабли плевались картечью, и грохот пушек казался таким странным среди великого молчания бездонного неба и безграничного моря.
Никогда я не видел ничего более ничтожного, смешного, жалкого и безобразного, как сражение между двумя кораблями. Негде развернуться в этих тесных границах.
Море нередко пугало нас, когда «Утренняя Звезда», склоненная рычащими демонами бури, теряла свое гордое достоинство.
Когда море затихало, мы убирали палубу, а потом поплевывали через борт в тяжелые, рокочущие волны.
Я лизал свои ладони, разъеденные веревками, а Жорж Мэри, сдвинув свою треуголку на затылок, так что был виден черный шелковый платок, покрывавший его волосы, вынимал свою трубку и курил, как скромный башмачник, расположившийся у дверей своей мастерской.
Моря больше не было. Оно охватывало нас, но мы не обращали на него никакого внимания. О старой бабушке вспоминали только тогда, когда матрос кричал со сторожевой вышки, что показались на горизонте тяжелые испанские галеоны, груженные золотом и охраняемые бородатыми солдатами в зеленых мундирах.
О море-океан! Иные видели в тебе могилу, прозрачную, но непроницаемую для глаз, но ты, древняя, стонущая водная гладь, тропическое море, было только нашим орудием, мастерской художника, заканчивающего свой шедевр. Наше родное море, необходимое условие для деятельности людей, объединившихся под черным стягом. Море, ты хранишь тела моих друзей, убитых испуганными и ничтожными фиглярами; в загадочном своем течении ты влечешь насильно потопленных; при свете луны ты выставляешь на позор обезображенные тела тех, кого ты кормило. Море, бесстрастная сила, причудливая и красивая змея, вьющаяся из века в век!
О море, украшенное Южным Крестом, о высокие мачты и похоронные флейты «Летучего Голландца», атрибуты морской легенды, которой матросы и пираты украсили бесплодные пустыни твоей стонущей беспредельности!
V
10 октября 1720 года, огибая северный берег Ямайки, мы заметили в бухте Харбор судно, стоящее на якоре.
По нашему обычаю, Жорж Мэри приказал поднять черный флаг. Мы играли без риска, раскрывая противнику наши карты. Одно появление зловещей ткани привело к результатам, на которые мы были в праве рассчитывать, — два человека, находившиеся на корабле, прыгнули в шлюпку, привязанную к корме, и поспешили добраться до берега, где мы их и потеряли из виду.
Тогда Жорж Мэри отправился на судно. Его сопровождали — боцман, по прозванию Пьер Черный Баран, и матрос из Дьеппа, которого мы завербовали в Северной Каролине, во время нашего плавания по реке, протекающей по Области Дружбы.
С наступлением ночи Пьер Черный Баран и Дьеппез пригнали шлюпку к борту «Утренней Звезды». Мы помогли им выгрузить то, что они забрали на корабле. Добыча была, признаться, довольно скудная, но так как она стоила нам небольших усилий, мы приняли ее с удовлетворением. К тому же надо сказать, что наше последнее плавание было неудачно, счастье покинуло наше черное знамя.
Жорж Мэри пробыл на захваченном судне всю ночь и весь следующий день. Мы же, собравшись на палубе, делили между собой товары — несколько кусков ситца, кофе, воск и табак. Боцман взялся оценить их и распределить на части. Позже мы принялись чинить брезентовые покрышки наших пушек.
На виду у нас покачивалось разграбленное судно. Ни один звук не нарушал тишины.
Люди отдыхали, растянувшись вдоль палубы; одни — подложив руки под голову, другие — скрестив руки на груди и расстегнув рубахи. Многие спали, вздрагивая, как животные. Мы были так утомлены, что, казалось, потеряли всякое человеческое достоинство.
Вечером мы услышали свист Жоржа Мэри. На судне зажгли фонарь. Пьер Черный Баран и матрос из Дьеппа снарядили шлюпку, чтобы плыть за капитаном. Когда они возвратились на «Утреннюю Звезду», все уже спали. Том Скинс, стоявший на вахте, утверждал, что прибывших было четверо.
Рано утром Жорж Мэри отдал приказ сниматься с якоря. Южный ветер позволял распустить все паруса, и «Утренняя Звезда» помчалась навстречу случайностям нашего промысла.
Воздух был необычайно чист. Ветер, казалось, нес каждому весенний аромат его родины, и те, кто вкусил когда-нибудь покоя деревень старой Нормандии, глотали слезы. Есть дни, когда море расплавляет мужество в странных и сладких ощущениях.
Матрос из Дьеппа взял свою флейту и выразил в звонких нотах божественный восторг, нас охвативший. Капитан Мэри вошел в круг, и мы впервые увидели, что его сопровождает высокий и плотный юноша, на безбородом лице которого запечатлелись удача и гордость. Капитан представил нам нового корсара, пожелавшего подчиниться законам нашей скитальческой жизни.
При появлении этого щеголеватого парня замолкла волшебная флейта. Каждый затаил про себя мысли, которые этот ловкий, с решительной поступью матрос заронил в глубину наших сердец.
Было очевидно, что капитан покровительствовал новому спутнику, волосы которого, стянутые назади лентой, открывали шею, поразительно тонкую и нежную.
Чужестранец — ибо он, с его смущающей грацией, оставался для нас чужестранцем — оказался хорошим матросом. Он взбирался с пленительной гибкостью по вантам, и нож, зажатый в зубах, делал его похожим на молодую кошку, поймавшую рыбу. Знание дела завоевало ему немного нашего уважения. Его красота позволяла ему оставаться замкнутым, молчаливым и далеким от нас.
Как-то раз мы преследовали два голландских судна, шедших на Мартинику, — одно с балластом, другое с грузом сахара и какао. Борьба была свирепая, но зато добыча превзошла наши ожидания. Всю ночь горел ром в больших медных чашах. Пью и Нантес дрались на ножах. И заря застала нас распростертыми на палубе, еще черными от пороха, запачканными кровью и смолой.