— Можете идти, — сказал он, поднимаясь.
Тогда один за другим мы стали входить в чистенький домик.
Посреди единственной комнаты, на скверной циновке, разостланной у стены, спала довольно молодая негритянка. Она была почти голая, и ее волосы были повязаны платком из желтого шелка с фиолетовыми горошинками. Обстановку комнаты составлял маленький сундук, где огромный паук боролся со смертью. В углу куча грязного белья прикрывала какую-то кухонную утварь.
— Миледи! — закричал Мак-Гроу, прикладывая руки ко рту в виде рупора.
Леди, цвета черного дерева, вскочила, вскинув испуганные белые глаза. Ее лицо в течение нескольких секунд выражало вполне естественный в ее положении страх. Потом ее рот растянулся в широкую улыбку, она поднялась, подошла к Нантсу и положила ему на плечи руки. Ее губы вытянулись, ожидая поцелуя.
— Я знаком с ней, — объявил Нантез. — Эта достойная девица ждала меня. Я плавал двадцать лет, чтобы в конце концов сесть здесь на мель и вступить с ней в честный брак. Господа, я приглашаю вас, — вы все примите участие в церемонии.
С грехом пополам мы дали понять черной женщине, что Нантез хочет жениться на ней. Она говорила только на скверном португальском языке, пересыпая его несколькими английскими словами. Жесты помогли нам объясниться, и скоро негритянка кивнула в знак согласия. В самом деле, это предложение, казалось, отвечало самым пылким ее желаниям.
Свадьба была странной и великолепной. Жорж Мэри подарил бочонок рома, который мы перенесли в дом новобрачных на носилках, сделанных из ветвей. Пили целый день. Разыграли религиозную церемонию. Негритянка, под руку со своим кавалером, одетая в атласное платье, похищенное с французского корабля, принимала поздравления. Весь экипаж «Утренней Звезды» приветствовал чету громкими криками.
Разошлись поздней ночью, оставив опорожненные блюда и пустые бокалы. Все возвратились на берег и разошлись по хижинам. Новобрачные поместились вместе с Мак-Гроу и мной; они должны были провести ночь на узких полатях своей спальни. Прежде чем пожелать доброй ночи новобрачным, мы занялись переливанием остатков рома из бочонка в флягу вместимостью в шесть или семь литров; после этого, с тяжестью в голове, мы поднялись в наше убежище, посоветовав Нантсу не трогать фляги, оставленной на его попечение.
Сон мгновенно сомкнул наши веки, и мы проснулись уже средь бела дня.
Мак-Гроу, со спутанными волосами, кричал хриплым голосом:
— Эй, Нантез, давай сюда ром! Давай сюда ром, дружище!
Никто не ответил. Мы спустились по приставной лестнице и, войдя в комнату, увидели нашего доброго товарища распростертым на циновке, с перерезанным горлом; кровь текла из него, как из только что зарезанной свиньи.
— Это она украла ром! Рома здесь нет! — зарычал Мак-Гроу.
Супругу убитого нашли мертвецки спящей в нескольких метрах от белого домика. Совершенно пьяная, с флягой рома между колен, она разлеглась под деревом. Руки ее были в крови.
Когда ее подняли, чтобы повесить, она с трудом открыла глаза, улыбнулась и, чтобы не быть невежливой, попыталась поцеловать Питти и что-то произнести. Голова ее упала на грудь. Потребовались усилия трех человек, чтобы надеть ей на шею петлю, — так она была тяжела и неподвижна. В своем последнем сне она лепетала:
— Любовь! Любовь!
Питти потянул веревку. Когда негритянка почувствовала, что ее ноги не касаются земли, она внезапно открыла глаза, полные ужаса. Она умерла почти мгновенно и долго качалась, прежде чем остаться неподвижной, странно неподвижной среди шумящего леса.
XIII
После захвата брига, шедшего из Йорктауна в Виргинию, который сдался, как только заметил наше страшное знамя, было решено, что Питти примет командование над бригом и доведет его вместе с грузом до Острова Черепах. Старый охотник, который когда-то преследовал буйволов, должен был служить переводчиком между нами и испанцами из Маракайбо при продаже нашей добычи.
Питти взял с собой двенадцать человек с «Утренней Звезды», среди которых был и я, и мы поднялись на борт этого брига, называвшегося «Роза Марии». Хотя и не особенно приятно было перебираться на этот корабль, трудно управляемый из-за неудобного расположения его парусов, мы с легким сердцем покорились судьбе, ибо эта перемена вносила хоть некоторое разнообразие в наше не слишком удачное плавание вдоль берегов Мексиканского залива.
Мы подняли голландский флаг для большей безопасности, а также с целью обмануть французское военное судно, которое нас преследовало. Так как у нас на борту «Розы Марии» были только четыре пушки, Питти был не очень-то склонен вступать в бой с одним из этих корабликов.
Мы видели, как «Утренняя Звезда» удалялась вдоль берега, и сами с попутным ветром вышли в открытое море. Буйная радость охватила нас; Томас Скинс взял свою скрипку, из которой он умел извлекать скрежещущие, но не лишенные ритмичности звуки, а Жан из Дьеппа, которого просто называли Дьеппцем, затянул старую печальную песню галер.
Растянувшись под парусом, задевающим наши головы, мы слушали певца и скрежет отважного скрипача, как вдруг с правой стороны, среди тихого, залитого солнцем моря, мы заметили чернеющее, едва заметное суденышко. — Лодка! — закричал Питти. Мы все принялись рассматривать что чудо, и Томас Скинс, перестав играть, сказал:
— Это, по всей вероятности, беглый. Дадим ему подойти и возьмем его на борт.
Питти все время следил за лодкой и за человеком, ловко направлявшим ее к «Розе Марии».
— Здорово, — сказал Питти, — человек в лодке, на таком расстоянии от берега! Это все равно, как если бы мне предложили обменяться на этой палубе сигналом с каретой господина Коссэ, чтоб его черти побрали!
Между тем таинственный беглец перестал грести и поднял по направлению к нам свою страшно исхудавшую руку.
Мы бросили ему канат, который он ловко поймал. Он вскарабкался на борт «Розы Марии»с проворством обезьяны. Перешагнул через груду коек, покрытых брезентом.
И здесь все мы увидели, что этот ловкий матрос — мертвец. Кровь остановилась в наших жилах, пот выступил на висках. Питти стучал зубами и растерянно искал свою библию.
— Моя библия… — бормотал он, — в сундуке… — Он перекрестился.
Мертвый матрос, цвета старой слоновой кости, нехотя улыбался, растягивая губы. Он показался нам набальзамированным — или, точнее, пропитанным — морской солью. От него пахло йодом. От него пахло тлением.
Мы услышали его дрожащий голос. Ноги наши подкашивались. Страх закрутил нас в своем вихре. Мы наклонились над этим матросом, как над воронкой, образованной бурей.
Он сказал:
— Я — Николай Мойс из Роттердама. Мне двести лет, и тем не менее я самый молодой на борту корабля, осужденного на вечные скитания по морским путям, как Жуан-Эспера-Ан-Диос — по земным. Я был матросом. О, mein Herr! Я был бравым матросом с загорелым лицом, и вот судьба покарала меня за то, что я преступил святую клятву. В течение двухсот лет я натягивал паруса, раздирая руки в борьбе с суровой стихией. Двести лет я не ел овощей и не пил прозрачной воды из журчащего ручейка. Я хочу, чтобы молодая девушка обвила мою сухую шею, так как жар, который сжигает меня, может утолить только женщина хорошо известным вам способом.
Он остановился, отдавшись своей печали.
Когда сознание вернулось к нам, оцепеневшим при виде матроса, который, в конце концов, ведь был только обыкновенным мертвым матросом, Питти сказал:
— Слушай внимательно, Николай Мойс, ты здесь у себя дома. «Роза Марии» — это не «Летучий Голландец» (он перекрестился). Ты высадишься вместе с нами на Острове Провидения, и мы так познакомим тебя с Консептией с Борики.
— И с Жуанитой с Острова Голубей, — добавил я.
Мертвец поднял руки к небу. Потом растянулся на палубе и заснул, точно умер во второй раз.