«Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать»
Пушкин ближе всего столкнулся с деятельным «неугомонным» Петербургом в книжных лавках.
В те времена книгопродавцы и сочинители были тесно связаны. Книгопродавцы сплошь и рядом не только продавали, но и издавали книги. Пушкин ещё в Лицее знал эту механику. В «Исповеди бедного стихотворца» незадачливый поэт говорит священнику:
Графовым в насмешку называли графа Хвостова. Глазунов был одним из самых известных петербургских книгопродавцев.
Тогда же в Лицее Пушкин, решив стать писателем, просил у Жуковского на это благословения:
Из рассказов и книг Пушкин знал, что тропа поэта нелегка, и даже сам отговаривал своего юного друга-стихотворца вступать на этот путь. Приводил в пример Руссо, Комоэнса, Кострова, рисовал невзгоды, которые ждут впереди.
Когда пятнадцатилетний лицеист писал эти строки, он ещё всерьез не задумывался над тем, как живут в действительности русские поэты и можно ли вообще существовать поэтическим трудом. Оказалось, что нельзя. Да и мало кто пытался. Среди знакомых Пушкина не было ни вдохновенных певцов, которые бы ютились в подвалах — «под землёй», ни стоиков, предававшихся писанию стихов на чердаках. Всё обстояло гораздо прозаичнее: поэты снимали квартиры. Одни похуже, другие получше. За квартиру платили из жалованья, которое получали на службе. Почти все поэты служили. Служили Крылов и Гнедич, служил или метался в поисках места Батюшков. Жуковский преподавал русский язык жене великого князя Николая Павловича — Александре Фёдоровне, получал «пансион» — четыре тысячи рублей в год.
Не служить и не иметь других доходов значило обречь себя на нищенское существование.
А как же журналы, которые «питают» поэтов?
Кюхельбекер повёз Пушкина в контору журнала «Благонамеренный», где печатался сам.
Собственно говоря, никакой конторы не было. Все дела журнала вершил в своей квартире его издатель Александр Ефимович Измайлов. Жил он за Литовским каналом, в той части Петербурга, которая называлась Пески. В журнале его адрес указывался так: «…на Песках между бывшей 9-ой роты и Итальянской слободы в доме Моденова под № 283».
От Коломны до Песков путь был не близкий — на другой конец города. Пока извозчик тащился, Кюхельбекер успел порассказать про Измайлова. Чудак, шутник, добродушен, но грубоват. Служит в Горном департаменте. Обременён семейством. Чуть ли не силою заставляет подписываться на свой журнал. И знакомых и подчинённых. Даже каких-то маркшейдеров в Екатеринбурге. Даже петербургских купцов. Ну, с этими, верно, подружился в трактире, выпивал без чинов, и купцы его уважили.
— Отныне, мой милый друг, — сказал торжественно Кюхельбекер, — в мои гекзаметры заворачивают салаку и селёдки. Вот участь поэтов…
Измайлов принял их в неприбранном кабинете, заваленном кипами журналов. Он был дюж, краснолиц, халат засаленный, на груди крошки табаку. В комнате, кроме него, обитала ещё канарейка в клетке и моська по кличке Венерка номер два.
Свойственник Жуковского — поэт Воейков, поместив Измайлова среди других писателей в своём «Доме сумасшедших», написал о нём:
Измайлов был действительно писателем не для дам. Пушкин знал его басни. Они были не бесталанны, но далеко не всем по вкусу. Их населяли квартальные, пьяные мужики и бабы, пиво, лук, ерофеич, солёная севрюга и прочие трактирные прелести.
«Благонамеренный» тоже напоминал окрошку — чего в нём не встречалось! Стихи Кюхельбекера, Дельвига, Баратынского, Пушкина буквально тонули среди всякой всячины: бездарных любительских стишков, «нравоучительных рассуждений», «истинных происшествий», сказок, басен, «восточных повестей», объявлений.
«На Петербургской стороне, в Полозовой улице, в доме вахмистра Унтова под № 947 живут две добрые и несчастные старушки — девицы Христина и Луиза Егоровна Цедельман… Обе они жили прежде без нужды своими трудами, но, будучи уже несколько лет одержимы болезненными припадками, не в состоянии теперь заниматься никаким рукоделием…
Издатель „Благонамеренного“ с удовольствием примет на себя обязанности доставлять сим несчастным старушкам пособие от благотворительных и сострадательных особ и даст в своё время в том отчёт публике».
Такие объявления появлялись из номера в номер. Обездоленных в столице хватало. Измайлов им сочувствовал. Он сам нуждался. Журнал не обогащал его. Да и как могло быть иначе, если дело велось совершенно по-домашнему, спустя рукава, номера журнала опаздывали, а то и совсем не выходили из-за беспечности издателя. Пушкин рассказывал, что однажды, не выпустив журнала, Измайлов «печатно извинился перед публикой тем, что он на праздниках гулял». Извинение было в стихах:
«Благонамеренный» не питал ни издателя, ни поэтов.
Не лучше обстояло дело и в других местах. Как правило, в журналах поэтам не платили, тем более начинающим. «Платить за стихи? Помилуйте! Пусть скажут спасибо, что их печатают», — так рассуждали издатели.
Тут хочешь не хочешь, а приходилось служить. Если нет состояния, поместья.
У Пушкина их не было. Служить он не хотел. Но он во что бы то ни стало решил добиться самостоятельности.
Стремление к самостоятельности, независимости, чувство собственного достоинства отличали его с детства. Лицейское воспитание усилило это. В Лицее он смеялся над «сочинителями в прихожей» — угодливыми одописцами, которые вдохновлялись по заказу. Такие не гнушались подачками, являя собой нечто среднее между холопом и шутом. Их было немало в прошедшем XVIII веке. Он их презирал.