И будь настроение у меня похуже, я, наплевав на объективность, припомнил бы ему, конечно, что с Андриевским тиражи выходили в несколько сотен тысяч и все распродавались подчистую хотя книг было меньше, а теперь пшик. Но настроение у меня было отличное, поэтому я просто спросил:
— Мадам Андриевская тебе уже похвасталась?
— Н-нет, — подобрался он на стуле и начал заикаться, словно забыл свою роль.
— Да ладно, Гер, а то я не знаю, что она звонила. Как увидела меня в своём банкетном зале, так и бросилась тебе звонить. Чтобы присмотрел, приструнил, вразумил разгулявшегося барина.
— Д-да, на счёт этого звонила-с.
— Да ты не потей, — снял я ноги со стола, когда он снова полез за мятым платком. — Вёл я себя прилично. Цветы даже купил. Раскланялся. Поздравил. Рюмашку за успех мадам хряпнул. Или как там ты её зовёшь? Барыня?
— Государыня, — с облегчением выдохнул он.
— Мударыня она. Двести тыщ, Гера. Двести. Уже. И никакими штопаными плакатами весь город не залеплен. Так что, — сделал я жест рукой, приглашая его подняться. И он ведь послушно встал. — Давай, Гера, яйца бантиком и работать. На сегодня всё, — теперь я махнул, словно стоял по пояс в воде и отгонял плывущее на меня дерьмо. — Устал. Завтра поговорим.
Он вышел. Оставшись один, я упёрся головой в спинку кресла. Закрыл глаза. И счастливо улыбнулся.
Да плевать сколько продала эта крашеная лохудра. Плевать. У меня теперь есть она, та самая, на букву «М», как бы её ни звали. Моя нимфа, Гала, Камилла Клодель, Лиля Брик, Йоко Оно. Дар богов. Божественный источник вдохновения. Моя Цапелька.
Я тряхнул головой. Сел. Стукнул по «пробелу» на клавиатуре. Экран ослепил синевой, потом заставкой какой-то аллеи. Каждый раз, глядя на неё, я всё собирался погуглить это место, узнать, что за деревья сплелись кронами над ровными белыми заборчиками ограды, и каждый раз забывал, едва на экране открывался рабочий стол.
Курсор на пустом листе Ворда мигал, словно отчитывая пульс, но мысли путались, спотыкались и никак не хотели складываться в слова. Я нажал «капс», зажал «М» и смотрел как ровными строчками, частоколом, Кремлевской стеной выстраивалось: МММММММММММММММ…
В окно гроздьями, градом капель бросился дождь. Забарабанил, застучал словно ноготками по стеклу. И я вдруг понял, где её искать.
«А не справиться ли мне в заведении господина Агранского как его здоровье? — коварно улыбнулся я, уже в спальне, стягивая парадные брюки. — А ещё лучше навестить его дома, — прыгал на здоровой ноге, осторожно проталкивая в штанину джинсов ту, где чернел сломанный палец. — Надеюсь, его молодой жене хватило ума сегодня не возвращаться? А если нет?» — замер я в одной штанине посреди комнаты. И начал судорожно втискиваться во вторую.
Вот я идиот! Девчонка молодая, глупая, ей поди и невдомёк, что этот трусливый придурок наверняка захочет её наказать. Захочет выместить зло на жене. За всё. За то, что не дала, когда ему приспичило. За то, что получил люлей. За чёртову царапину. Да просто для профилактики.
— Сука! — отшвырнул я в сторону дорогой башмак. Больная нога в узкий ботинок помещаться никак не хотела. Снова сунул ноги в шлёпанцы, да так и выбежал в ночь.
Втянул голову в плечи, спасаясь от зарядившего дождя, пока бежал до брошенной на улице машины.
И точно помнил, что «Тигровая лилия» работает до последнего клиента, когда развернул Мерина с загородной трассы к городу. Но я успею. А там уж найду способ вытрясти из менеджера нужную информацию. Хотя зачем же трясти менеджера? Выворачивая руль на крутом повороте, я машинально глянул на запястье… точнее, на пустоту на нём, потом на светящийся цифры часов на панели управления и нажал вызов в телефоне. Герасим сказал: он знавал маменьку Арганского. В конце концов приглашения же он рассылал. Значит, знает где тот живёт.
— Лёнь, да ты в своём уме?! — разорался Герасим. Судя по звуку, забрав у меня свою машину, он ещё не доехал до дома. — Да он вызовет полицию! — я прямо видел, как от возмущения тот брызгает слюной на руль. — И тебя упекут минимум на пятнадцать суток сразу. А потом он подаст в суд. За избиение и преследование тебе впаяют такой срок, что мало не покажется.
— А в камеру сейчас бумагу и чернильницу дают?
— Он ещё шутит! — разорялся Герман.
— Зато какой будет опыт! Какой с натуры я отгрохаю роман про тюремную жизнь! — в приступе какого-то шального веселья разогнался я на пустой дороге до крейсерской скорости.