Иван Васильевич ответил:
— Не один я. Но можете говорить, в чем дело.
— Здравствуйте, коли так. Насчет землицы я. Казачки узнать велели, чья теперь земля будет при новой-то власти: мирская, али Василья Петровича, атамана нашего? А? Говорят, Декрет вышел насчет земли, а мы и знать не знаем…
— Сами-то вы, как думаете… как вас по батюшке величают? — Кущенко придвинул свой стул поближе к гостю, собираясь начать долгий разговор.
— Егор я. Отца Прохором звали, стало быть, — неторопливо ответил посетитель, несмело усаживаясь на предложенный старинный стул с гнутыми ножками.
— Так вот, Егор Прохорович, сами-то вы как думаете?
Но тут стремительно вошел высоченный детина с белой коленкоровой повязкой через весь лоб, из-за чего шапка-ушанка держалась на самой макушке.
— Не зря съездили! Признали казачки Советскую власть, товарищ Кущенко! — громко отрапортовал он с порога. — Вот наши мандаты.
Детина сорвал с головы шапку, достал из нее две серенькие бумажки и положил на стол.
— Хорошо, товарищ Бобров! Значит, наша берет? Садись — рассказывай. А вы, Егор Прохорович, послушайте.
Иван Васильевич подошел к Ахмету и развел руками: видишь, мол, какое дело. Потом открыл дверцу стоящего в углу шкафа, достал бутылку молока и полкалача хлеба:
— Перекуси, Ахмет. Вот закончу с товарищами, поговорим с тобой. Смотри, все ешь. Мне Федор еще принесет. Садись, Михаил, чего мечешься, как неприкаянный? И докладывай по порядку.
Но Михаил так и не сел. Он продолжал ходить по кабинету и, когда не хватало слов, размахивал руками.
— Прибыли мы с Павлом в станицу в сумеряшках и прямо в школу. А там аккурат станичная сходка. Гармошка играет, песни поют. Справные казаки на передних скамейках расселись. Которые победнее — в уголках на прикукорках сидят, свои разговоры ведут. Вроде и Советской власти нету. Пашка Декрет из-за пазухи достает, а я мандаты и к атаману.
Так, мол, и так, с народом поговорить надо. Декрет почитать, самим Лениным подписанный. Мы, как агитаторы Советской власти…
Тут атаман крикнул, чтобы поутихли малость, и говорит казакам:
«Большевики из городу прибыли. Про Советскую власть докладывать будут. Примем, казачки, новую власть али как?..»
Богатые казаки, хорунжии да подхорунжии, загалдели, кричат, свистят:
«Где им, голодранцам, Россией править? Вранье все это! Гони их в шею!»
«Не туда попали, — говорю Павлу. — Тут нечего и толковать. Клади Декрет за пазуху».
Пошли мы с ним по избенкам, которые победнее. Станица большая, так мы два дня ходили. Декрет читали, рассказывали. Вечером на сходке учительница принялась читать. Голос у нее звонкий, сама красивая.
Народу собралось — двери не закрыть. Бедноте наказывали, чтобы посмелее были, не боялись богатых казаков и самого атамана. Только глядим, все скамейки опять заняли богачи: атаман, офицерье ихнее, поп с попадьей и с дьяконом.
Но и беднота не сплоховала. Пробрались казачки наперед, да возле самого при… призидума…
— Президиума, — поправил Кущенко, поглядывая на Егора Прохоровича. А тот внимательно слушал и только головой кивал.
— Во-во, его самого. Слово-то мудреное, не выговоришь сразу, — продолжал Михаил. — Сели, значит, казачки возле самого стола, кто на прикукорках, кто как. Атамана с офицерьем вроде как оттеснили. Да как прослушали Декрет всем-то миром, кричать принялись:
«Правильная Советская власть, раз так про землю пишет! Наша власть! Такую нам и надо!»
Богатеи тоже галдеж подняли. Поп с дьяконом лохматыми головами трясут, несогласные, значит. Только беднота совсем осмелела. Один казачок на скамейку забрался. Голос — чистая труба.
«А вы поутихнете малость, — гудит казак, — хорошо вам было, как на каждого новорожденного мужчинского полу царская казна по тридцать десятин самолучшей земли прирезывала? Нам-то, рядовым, неугодица оставалась: кочки да солончаки. А кто работал на вашей земле? Одна беднота. А что заробили? Вот они — по десять мозолей на каждой ладошке? Отошла коту масленица, великий пост наступил. Все теперь пойдет по справедливости. Подымай, братва, руки за Советскую власть!»
Атаман заругался, пригрозил, что все припомнит, и деру со сходки. За ним богатеи, офицерье. Крепко осердились…
При последних словах Михаила Кущенко засмеялся. Глядя на него, улыбнулся и Ахмет. Лишь Егор Прохорович сидел серьезный и о чем-то думал.
— Осердились, говоришь? Ничего, пусть посердятся. Самое главное, чтобы беднота была посмелее.
Ахмет на слова Ивана Васильевича одобрительно кивнул головой. Он уже выпил молоко, а хлеб спрятал для братишек и матери.