Много придумал слов Ахмет, когда шел к товарищу Кущенко. А тут вдруг из головы, как ветром, все выдуло. Спрятал он лицо в ладошки и горько заплакал.
— Что ты? Не надо, дорогой! Ты ведь хлопец, не девчонка, — Иван Васильевич сел рядышком с Ахметом на стул и стал гладить по давно не стриженной голове.
Ахмет словно оттаял. Размазывая по лицу слезы, все еще всхлипывая, он рассказал об всем. И про двух братишек, которых называл по-татарски «малайками». Голопузые и голодные сидели они день и ночь на печи. А дров нету… И про мать рассказал. Давно не ходит она по чужим дворам стирать белье. Лежит больная и все кашляет… Умирать будет, наверно. А у него даже рубахи нету.
— Гляди, брюхо-то голое, — откровенно распахнул он дырявый полушубок: — Плохо, совсем плохо живем. Уй-уй…
Внимательно слушал Иван Васильевич сбивчивый рассказ Ахмета. Потом встал, походил, подумал.
— Посиди минутку, сейчас вернусь, — коротко бросил он. — С товарищами посоветуюсь.
Вернулся скоро, с бумажками в руках.
— Не горюй, Ахмет, все будет хорошо. Сегодня твою мать увезут в больницу, будут лечить хорошие доктора. Вот эту зеленую бумажку отдашь в столовую, что возле станции. Там на братишек будут суп выдавать. Бесплатно. А ты бросай-ка свое частное дело: с ним, чего доброго, ноги протянешь. Нашлась тебе работа, фонари на станции и на улицах зажигать. А утром гасить и керосином заправлять. Жалование тебе пойдет, полушубок выдадут и валенки, как положено. Там старичок один работает, он все тебе расскажет. Трудно ему управляться с этим делом, помощника просил, шустрого паренька. Лазить-то, наверное, умеешь?
— О, Ахмет умеет лазить, как кошка! И по деревьям, и по крышам, даже на колокольню лазил.
— Вот и хорошо. Потом твоих малаек в приют определим. Жаль, сразу не можем. Трудно, Ахмет. Хозяйство у Советской власти большое, а дыр много… Школы надо открывать, чтобы все — и ребята, и взрослые учились. Ты годик поработаешь, тоже учиться пойдешь.
— Не умей я учиться, — горько вздохнул Ахмет.
— Неправда! Голова у тебя смышленая. Вот по этой бумажке тебя на работу определят. А теперь беги, маму обрадуй. До свидания, Ахмет Шайфутдинов, — протянул с улыбкой Кущенко руку.
Ахмет растерялся. Он протянул сначала левую руку, отдернул ее, переложил ящик и подал правую. Но ящик выпал и с грохотом полетел на пол. Тогда Ахмет протянул обе руки.
— Спасиба… Спасиба… Пажалста, — обрадованно повторял он и, подхватив ящик, поспешил к выходу.
— Как дела? — окликнул друга Николка. Он возвращался с почты.
— Ой, якши-хорошо дела! Вот бумажки…
— Что я тебе говорил? Советская власть завсегда поможет бедному человеку, — заверил Николка. — А ты вечером приходи, послушай, как мы заседаем.
…Шел Ахмет домой, кутался в свой ветхий полушубок и радовался, прижимая к груди драгоценные бумажки.
Тревожные ночи
Каждое утро, румяный от морозца, Николка прибегал в кабинет секретаря Совдепа товарища Годомского, добродушного и говорливого человека. Годомский сам рассказывал, что долгое время сидел в царской тюрьме, в одиночной камере и привык разговаривать сам с собой. А уж кто придет, так рад-радехонек!
— Тэк-с, тэк-с, — рассуждал он. — Эту бумажечку сюда подошьем, а протокол надо переписать чисто, разборчиво, чтобы наши потомки и через сто лет могли прочесть. Понимаешь, дорогой товарищ курьер, ведь это сама история! Не будет нас, а документы расскажут, как мы голыми руками начинали воздвигать прекрасное здание новой эпохи! Садись к печке, погрейся, а я тем временем с нашим хозяйством разберусь.
Годомский бережно прятал папки с протоколами и документами в железный шкаф и принимался за неотложные дела.
— Веселый сегодня будет денек! А, товарищ Николай? Эту бумаженцию вручишь господину Калашникову. Он одну контрибуцию вносить отказывается — три заплатит! А эту пилюльку для господина Тарабрина приготовили: пусть лошадей дает на десять дней. Будут скандалить — не обращай внимания. На почту придется забежать, пакеты отправить. А вернешься, чайком угостимся, — ласково и немного виновато говорил секретарь, словно ему было неловко, что так приходится затруднять человека.
— Я мигом, — Николка лихо щелкал замками портфеля и бежал выполнять поручения.
Портфель был Николкиной гордостью. С ним он смелее заходил в дома богатеев, невозмутимо шагал по ковровым дорожкам и под насупленным взглядом хозяина хлопал портфелем по столу.
— Вам бумага из Совдепа. Велено явиться…
…Чудно получается: попробуй раньше сунуться вот к такому пузану, живо бы по загривку схлопотал, либо пинка дали. Теперь все богачи в Николкиных глазах потускнели, пожухли. Прижала их новая власть. Так им и надо, толстосумам.