Открыл не сразу.
– Что надо? – спросил, наклонив голову. – Что скажете, мадам?
– Мне Лепайтисов… Это здесь?
Она боялась, что мальчуган захлопнет дверь, и, напевая, убежит обратно в комнаты. Нет! Не убежал.
– Мама! Иди сюда! Тут какая-то баба пришла! Ба-а-аба! Мам-мам-мам!
Вышла Лепайтене.
– Здравствуйте… поня…[1] Вам служанка требуется…
– Зайди с другого конца.
Она обошла вокруг дома и остановилась перед дверью, выходящей во двор. Ее била дрожь. Она вся съежилась. Хотела накинуть платок, но в платке были завязаны ее немудреные пожитки.
Дверь открылась.
На пороге стояли поня Лепайтене и понас Лепайтис. А между ними – понайтис. Все трое долго смотрели на нее. Она не выдержала – страх подгонял:
– Я… всякую работу могу… Все, что скажете… Лепайтис заметил вполголоса:
– Подняла с кушетки… Целый день с мужичьем возись, и дома не дают покоя.
– Пап, пап! Хорошие торги были? Что сначала продали? Корову? Па-па…
– Помолчи! – прикрикнула Лепайтене и тоже вполголоса добавила: – Сам увидишь, что не так-то просто найти служанку.
– И ради этого ты подняла меня с кушетки? Видишь ведь, какая она замызганная, мокрая вся. Еще заразит чем-нибудь…
– Ничего не понимаешь. Это, наверно, девка с ребенком… И спросила громко: – Муж есть? Ты замужем?
Она покачала головой.
– А ребенок есть?
Она смотрела вытаращив глаза и сперва медленно, а затем быстро-быстро замотала головой.
Лепайтене снова вполголоса сказала:
– Врет…
– И для этого ты меня подняла, для этого? Лепайтене не ответила мужу. А ей сказала:
– Можешь идти. Нам не требуется. Уже нашли служанку. Там, дальше искали одни. Правда, евреи. Зайди, может, возьмут.
Мальчуган, просунув голову между родителями, посмотрел на мать, на отца.
– Мамочка, если они возьмут, я смогу называть ее…
– Не вмешивайся, когда взрослые говорят.
Она смотрела на всех троих – на поню, понаса и понайтиса, – и так хотелось ей вернуться на базарную площадь. Там она сидела на камне, никому не мешала, и ей никто не мешал.
– Папа, сначала корову?
– Не приставай, я ужасно устал.
Она все еще стояла перед троицей и вся дрожала.
– Ступай, ступай. У нас уже есть служанка.
Снова обошла вокруг дома. Травка на дворе была слишком мягкой. Ей хотелось скорей почувствовать под ногами твердые плиты тротуара.
– Ма-ма! Когда будет у евреев служить, можно будет звать ее девка-жидовка, да? Ма-ма!
Она шла и шла по тротуару.
Хотела на базарную площадь, а ноги несли в другую сторону; прошла одну улицу, потом вторую.
Какой круг делала по дороге к дому!
Ей нигде не хотелось задерживаться, и лишь в одном месте, сама не зная почему, остановилась и огляделась.
Над городом спускался ясный летний вечер. Одинокие облака, белые и пухлые, медленно брели вдаль, будто искали что-то. Как и она. Только они – высоко, в небе, а она – под забором, на твердом тротуаре.
Вечер спускался над городом.
За невысоким заборчиком, у которого она остановилась, росли цветы. От калитки к дому вела дорожка, с обеих сторон обсаженная розами.
У нее в палисаднике, там, дома, откуда она ушла, тоже были цветы. Но не розы. А здесь цвели розы – алые, желтые, белые и снова красные, почти что черные.
Она чувствовала их терпкий запах.
Ей вдруг захотелось потрогать хоть один цветок, хоть одну чашечку – алую, желтую, синюю или черно-красную. Захотелось погладить пальцами шелковые лепестки, так же, как только что, совсем недавно, хотелось зайти в магазин.
Кругом ни души.
Она открыла калитку и ступила в розовую аллею.
Притронулась к самой первой розе – алой. Притронулась одной рукой, а хотела каждый цветок обнять обеими руками, обхватить ладонями, будто в пригоршне нести.
Узелок съехал на землю.
Руки были свободны.
Она двигалась по дорожке.
Не услышала, как сзади подошел человек.
Обернулась.
Лысый, ссутуленный, с чемоданчиком в руке.
– Ко мне?
Она живо подхватила узелок.
– Нет…
– Ты меня знаешь?
– Нет…
– Я – доктор. Это мой дом.
– Мы к докторам не ходим.
Доктор посмотрел на нее, вытащил из жилетного кармана часы, потом снова глянул на нее и спросил:
– Чего же ты домой не идешь, ребенка кормить? Посмотри на себя, вся мокрая! Смотри, как молоко бежит.
Только тут она глянула на свою грудь и увидела два расплывшихся пятна. Заслонила грудь руками и почувствовала влажную, липкую ткань.
Она все качала и качала головой.
Нет, она ничего не скажет.
Нет у нее ребенка, нет Юозукаса, и дома у нее нет, ни идти, ни ехать некуда.