Это верно замечено: никогда не угадаешь, как женщина к твоим словам отнесется. Вот сейчас Людмила явно оскорбилась, что в театре о ее драме мало судачили и я не в курсе подробностей.
– На каждом шагу такое. Конечно. Но… Но мне-то жить! И вот как мне жить?! – Она уже почти кричала, лицо снова исказилось, стало страшным, морщинистым. – Под-донок!.. Он ведь когда пришел в тот раз, я ведь еще и прощения просила. Так повернул, что я виновата оказалась. Довела его… И… – Судорожно глотнула из стакана морса, выдохнула шумно, как после водки. – И потом, когда спрашивал, я со всем соглашалась, старалась показать, что все мне нравится. А у него опять истерика: «Тебе наплевать! Тебе неинтересно!» И опять дверью хлопнул. У меня приступ… Положили на сохранение. Он прибежал, в слезах: «Людмилка, рыбка моя единственная!» Накупил всяких фруктов, цветы, а потом по несколько дней не появлялся, а если приходил, на пять каких-то минут… И, знаешь, когда меня выписали, пришла домой и чувствую… А мы ведь тогда у него жили, здесь девчонок я из педучилища поселила… Пришла, и вот чувствую – другая женщина ночевала. Ирка эта, как узнала потом… Кажется, никаких вещей, но… Ну, ты понимаешь, как это бывает…
– Могу представить, – отозвался я, наливаясь злостью, желанием пойти и сказать этому Игорьку или лучше дать ему в рожу. – Действительно подлец.
– Сейчас, – перебила Людмила, – дай досказать… Хорошо, что ты зашел, спасибо… я бы с ума здесь свихнулась… И вот когда пришла, он меня так встретил, с такой досадой! Тут же стал намекать, что лучше бы нам пока отдельно пожить. Я старалась его… старалась к нему нежной быть, показать, как люблю, не могу без него. Думала, всё наладится. А вместо этого… А вот скажи, – голос ее изменился, вместо горечи в нем появилось нечто вроде любопытства, – правда, что вот когда женщина слишком к мужчине тянется, у него само собой, даже подсознательно, к ней отторжение?.. Что это, ну… это у мужчин такая физиология. А?
На этот вопрос, неожиданный и сложный, сразу не нашлось, что и сказать. Первой реакцией был вздох, рука сама собой потянулась к шее, потерла ее. А потом я решил признаться. Сказал, глядя в стол:
– Не знаю, Люд. Может, тебе это неправдой покажется, но у меня как-то не очень-то с девушками… – Я замялся, почувствовал, как зажгло щеки; глуповато-смущенно хехекнул, но пересилил себя и продолжил: – Нет у меня такого опыта, поэтому не могу судить… Кажется, встретил бы настоящую – всё бы на свете для нее сделал. А как это на самом деле… черт его знает… Не знаю, Люд. – Поднял глаза.
Она смотрела на меня пристально, с выражением какого-то недоуменного сочувствия. Молчала. Ее взгляд подстегнул говорить дальше:
– Девушки всегда для меня такими казались, неземными какими-то. Вот… не замечала? я даже так, прямо не могу на них… на вас смотреть… Неловко становится. Сейчас тоже… слушать тебя, что Игорь выделывал… Не могу поверить, что так можно.
– Постой. – Людмила нахмурилась, вспоминая. – Но ведь на сцене-то ты… Я сама видела, чувствовала, как ты…
– Ну-у, – это замечание меня чуть не рассмешило, – там по-другому всё. Там не совсем ведь я, там главное – режиссер. Через меня режиссер действует. Меня это давно тяготило, а в Москве… Поэтому и решил с театром завязывать. Хватит этого раздвоения. Всерьез надо жить начинать…
Я замолчал. Достал сигарету и закурил. Людмила сидела напротив и тоже молчала… Вид у нее опять был равнодушный, а за равнодушием проступала неприязнь. Стало ясно – пора уходить. Я отшлифовал в голове сценарий прихода домой, подобрал те слова, какие скажу родителям, объяснения, почему так быстро вернулся; сейчас мне не терпелось действительно начать новую жизнь: представлялось, как я собираю со стеллажа книги по истории, сижу за письменным столом, готовлюсь к экзаменам, и потом, мгновенно перескочив через несколько лет, я увидел себя, едущим в глухое таежное село, чтоб учить там детишек… Может, в этом мое призвание, а я столько лет дурью маялся…
Людмила смотрела в темноту за окном, будто карауля кого-то. Да понятно, она сама сказала, кого ждет каждую минуту и, наверное, никогда не перестанет ждать. Постепенно превратится в сухую костистую тетку, то и дело будет попрекать сына, что растила его одна, любила всю жизнь только его отца… Сейчас она не хочет такой становиться, но неизбежно станет. Потому и боится… И чтобы как-то ее успокоить, поставить оптимистическую точку этого невеселого вечера, я сказал:
– Ничего, Людмила, всё наладится. Жизнь долгая, полосатая…
– Не наладится! – крикнула; в глазах – слезы, подбородок прыгает, губы загнулись книзу. Крикнула и тут же испуганно прислушалась, глядя в сторону комнаты, где спал Мишутка, а потом, убедившись, что сын не проснулся, добавила почти шепотом, но шепотом кричащим: – У меня – не наладится! Ничего не наладится!.. Кто я? Как?.. Мать-одиночка, блин! Дура тупая!..